Навстречу солнцу - [7]

Не дай Бог чтобы читающий эти строки решил что я очень жалел бедных азиатов… без Курил, скажем. Или, хотя бы, только без Южных. Никаких предубеждений относительно японцев, тем более, в массе, быть у меня не могло: убийц ненавидел с младенчества — книжных ли, или настоящих. А «мои» отныне японские граждане намолотили в Китае горы трупов, — что–то около 18–и миллионов! Ничем не лучше вели себя они и в других странах, в которые заскочили попутно… Шустрый народ! Если уж звери — они звери и есть. Вроде сербов. У этих тоже рука не дрогнет против беззащитных! Мама за две Балканские войны изучила их, как тараканов.

Но мне повезло: в Комсомольске–на–Амуре встретился с настоящими интеллигентами–японцами! Не все, не все ими были из заинтересовавших меня. Но… оказался между ними Ясуо Ишии. С Хоккайдо. Мыслитель, художник, поэт и… мастер чудесной бумаги «Вася». Что это был за человек — не рассказать! Или вот, — то уже в Братске, — судьба подарила мне товарища — Ясунори Матсуо, — военного инженера и садовода–уникума. Человека, которого полюбил я навсегда…

Были среди моих японских однонарников по Братску и Комсомольску люди интереснейшие, своеобразные. Они великолепно осознавали родственную общность азиатских режимов Сталина и Хирохито. Только боюсь, это их «озарение» было результатом краха японской армии, сложившей оружие по приказу императора. И только лишь по этой вот причине не позволявшей им развернуться по–самурайски и драться до конца, как их товарищам, воевавшим в джунглях Борнео и Суматры ещё сорок лет после окончания «конфликта» и капитуляции…

К ним, мне казалось, должен был относиться и товарищ, мой по Мостоколонне Братска ОЗЕРЛАГа Тацуро Катакура, славист, офицер разведки, услужливый и, в общем, приятный малый. Но «пускатель пыли»: нанялся теперь моим биографом–эссеистом японских и разных других стран газет. Целыми сутками мелькал перед объективами токийских папарацци. И — направо и налево — раздавал интервью прессе и телевидению с осанной «его нашедшемуся русскому другу». Мне уже настучали: встречать меня будет он…

Да, японцев, — в смысле отобрания у них их Курил, — я ничуть не жалел. Жалел россиян–курильцев, бедствующих на своих воистину засранных государством островах. Считал оптимальным вариантом их спасения передачу хотя бы Южных Курил под любую юрисдикцию Японии, — пусть условную, пусть временную, — какую угодно. В конце концов, «государственное образование», продолжающее именовать, — да что там именовать, — подавать себя миру страною, и накопившее более 40–а/!/ тысяч зарядов с ракетами для их «доставки», не должно бояться за свою или присвоенную ею собственность, — за паршивые, загаженные и, конечно, абсолютно никчемные ей Южные Курилы. Оно может, оно должно, наконец, отдать их /повторяю, на каких угодно условиях!/ хозяевам! Дать шанс островитянам — тем более, русским — устроить, наконец, свою единственную жизнь! Русские — ведь они тоже люди…

Александр Галич ненавидел авантюристов, «знающих, как надо!». И был прав. Но что делать, если… «как эти острова передать японцам» знаю я, только я, один я?! Ну, знаю, и всё. Мне бы прилететь в Японию. Именно там — мой ключ к решению проблемы! Вполне возможно, что ошибаюсь в чём–то. Вполне возможно. Но попробую… Только бы прилететь!

… Париж встретил дождём и… транзиткой: «Едиот ахронот», да и сам я, даже не подумали о транзитной визе! Но в Париже я, слава Богу, побывал. И не раз. Ничуточки удовольствия от полусотой пробежки по нему за оставшиеся до вылета в Нарита часы не получу. Потому, попивая Арманьяк, кайфонул в стеклянном скворечнике. Перелистал кучу свежих столичных журналов. И даже познакомился с французским вариантом уборки аэропорта — под дружный храп спящих на диванах чернокожих чистильщиков и усыпляющее гудение вхолостую надрывающихся пылесосов. Глубокий сон шестерых бездельников, начавшись до моего водворения в дортуар–транзитку, продолжался еще четыре часа. Его не нарушил приход за мною администраторши. Она глазом не моргнула при виде раскинувшихся в свободных позах и. величественно храпящих «работничков», да и носом не повела в сторону уже пованивающих живописных куч мусора, разбросанных по «стекляшке». Что же, её реакция ничем не отличалась от политики её правительства: не раздражать оккупировавших Францию её новых афро–азиатских поданных!

… Такой же, что перенёс меня из Тель—Авива в Париж, — Боинг 747 круто, поднимается с полосы. Пока самолёт набирает высоту, сбрасываю туфли, снимаю куртку. Надеваю белые шерстяные носки, набрасываю на плечи мягонький махеровый плед, — устраиваюсь поудобнее, навзничь откинув спинку кресла. Впереди 20 часов полёта! Совсем не плохо поспать хоть и все эти часы: когда прилетим, в Норита будет утро нового, длинного, и очень не простого дня…

Соседка–японочка вздевает глухие наушники, накрывает глаза чёрной повязкой — тоже готовится спать… Повернувшись, роняет мне на колени листок с маршрутом полёта…

«… Брюссель — Амстердам — Копенгаген — Стокгольм — Турку…», что там ещё? А — Санкт Петербург… Беру в руки «маршрут»… Та–ак! Будем, значит, пролетать в десяти километрах от — пусть над — прародиной Ниночкиных Адлербергов, над Уппсалой, — она рядом со Стокгольмом. А прежде — над городами, где столетиями жили предки папы. Над Брюсселем — он там учился… Над финнским Турку, рядом с которым — родина Маннергеймов, где у Густава и у тётки Катерины гостевали мама с Бабушкою… И всё — в каких–нибудь десяти километрах!…