Навстречу рассвету - [3]

— Плохие собаки, не уберегли овец, и их, наверное, задрали волки…

Под утро Владимир Олегович вышел из домика. Валил густой снег. Матово-бледная в рассвете, простиралась степь, такое же белесое было над нею небо. Монотонная, без контрастов равнина лежала вокруг на десятки километров — ни дорог, ни каких-либо ориентиров. В этой белесой мути двигалась одинокая точка. Он присмотрелся и узнал своего Барса. Опустив морду к снежной целине, волк шел прямо к домику чабана.

Вот тогда-то и родилась мысль пустить волка по следу пропавших овец.

Барс взял след сразу, хотя на земле лежал сплошной снежный покров. Четыре часа он бежал впереди машины и наконец за очередной грядой пологих увалов нашел овец.

И снова был долгий разговор в домике чабана.

— Вот если бы собаки были такие умные… А волка нельзя пускать к отаре — овцы разбегутся.

— Надо скрестить его с собакой и вывести новую породу с собачьим запахом и волчьим чутьем на след…

Сейчас Владимир Олегович снова приручает Барса к собакам, рассчитывая, что в пору любви волк забудет о своей ненависти…

Так в разговорах о волке и прошли мои недолгие часы пребывания у пограничников. А потом прибежал рассыльный из штаба, сказал, что вертолет, который должен был переправить меня к верховьям Амура, уже ждет.

Долго ли, коротко ли летели мы — об этом на границе не говорят, — только вдруг увидели, как вынырнула откуда-то и закрутилась меж утесов мутная река Шилка, с одиноким теплоходиком на пестрой, в солнечных пятнах, стремнине. Мы обогнали теплоход и вскоре разглядели далеко впереди, за сопками, другую реку. Это была Аргунь. Две реки некоторое время скользили между низкими островами, поросшими тальником, и наконец сошлись, образовав длинную мель Усть-Стрелки, и впрямь похожую на стрелу, указывающую на восток. Но еще долго обе реки бежали, не смешиваясь, бок о бок, словно лани в церемонном поединке. Сверху хорошо были видны две широкие полосы воды: темная — Аргуни, серая — Шилки. Реки не хотели сливаться. Но уже не было ни Шилки, ни Аргуни. Две реки умерли, чтобы дать жизнь третьей. Здесь, на Усть-Стрелке, начинался Амур.

Что я прежде знал об Амуре? Пожалуй, только по песне, что здесь тучи ходят хмуро и что край этот суровой тишиной объят. Но песенная тишина была, увы, не своеобразием природы. Да и что можно было узнать об Амуре, когда школьные библиотечные полки, где без труда находились книги даже об экзотической Амазонке, не могли предложить ничего об Амуре? Не было там и книг о людях, открывших, заселивших, освоивших эту великую реку. Лишь потом, уже в больших библиотеках, я разыскал кое-что редкое. Читал и удивлялся упорству, с каким русские люди устремлялись в неведомое.

Не раз я задавал себе этот вопрос: что срывает человека с места, что влечет его в дальнюю дорогу? Искал ответа в собственном опыте, в откровениях поэтов и философов. «Как упоительно пространство!» — неопределенно восклицал в своих стихах известный ученый Александр Чижевский. «Начинается все с любви», — категорически заверяла белорусская поэтесса Евгения Янишиц…

Так говорят теперь. А что влекло людей в былые времена? Тут мнения расходятся. Некоторые авторы исторических исследований причины импульсивности путешественников далекого прошлого — первопроходцев — видят только в негативных явлениях тогдашней русской действительности — нищете народа, своеволии бояр, крепостном гнете. Мужики, дескать, разбегались из России в поисках воли и сытой жизни и ненароком открывали неведомые земли. Такая однобокость суждений сродни клевете. Не поэтому ли так редко вспоминаются русские землепроходцы, когда говорится об эпохе Великих географических открытий? Про изучение и освоение русскими огромных зауральских просторов чаще всего говорится как о «завоевании Сибири». Хотя это «завоевание» не идет пи в какое сравнение, скажем, с «проникновением» европейцев на Американский континент. Русские стремились торговать с немногочисленными местными племенами, а в Новом Свете все местное подвергалось разграблению, безжалостно истреблялось.

Удивительно охотно некоторые наши писатели соглашаются с «теорией» мученичества в русской истории. Это сидит в нас, наверное, еще со времен татаро-монгольского ига как своеобразная защитная реакция души, отчаявшейся восторжествовать. Мы привыкли настолько упоенно оплакивать прошлое, что порой вовсе не замечаем светлых страниц истории. Показателен в этом смысле нашумевший фильм «Андрей Рублев». На протяжении двух серий авторы ищут ответ на сакраментальный, по их мнению, вопрос: откуда он, феномен Рублева? Как из средневековой жестокости, из предательства, нищеты и грязи вырастает редкостный цветок искусства? В поисках ответа авторы усердно копаются в заумных толкованиях библии. Они готовы искать истину где угодно, только не в истории русского народа. А история говорит: за двадцать лет до 1400 года (именно эта дата указывается в начале фильма) случилось то, что вселило в людей веру в избавление от татарского ига, породило надежду на светлое и великое будущее нации. Это пришло не по божьему изъявлению, а было завоевано в трудной и кровавой битве. — Куликовской битве. Именно с нее начинает отсчет история могущества Москвы, история подъема Российского государства. Именно отсюда внезапные, как взрыв, в традиционно мученическом иконописном искусстве золото и голубизна рублевских росписей, появление на иконах странных святых, похожих на жизнерадостных русских мужиков.