Навстречу Нике - [24]

Если бы можно было переиграть жизнь, я бы предпочёл провести молодость в Стамбуле. Или, так и быть, в Париже. Но, с другой стороны, где бы я нашёл там необъяснимую прелесть нашего Бульварного кольца с его улицами и переулками, пухом тополей, Чистыми и Патриаршими прудами? А Замоскворечье? А Триумфальная площадь с Владимиром Маяковским!

Всё это стало составной частью меня. Ничего подобного нет ни в Стамбуле, ни в Париже.

Зато и таких гнилостных денёчков, какие мы застали по возвращении, наверное, не бывает нигде, кроме этого города. Несмотря на то, что сентябрь едва начался, льют ледяные дожди, ржавая листва липнет к мокрым тротуарам. В квартире холодно. Такое впечатление, что вот–вот пойдёт снег.

Горячей воды в кранах нет. В батареях отопления, конечно, тоже. Больше всего мы боимся, чтобы от перемены климата ты не простудилась, не заболела. Тепло одеваем тебя. Да и сами ходим в свитерах.

Ведь была когда–то столица Руси в Киеве. Надо же было передвинуться ей на север, в сторону Ледовитого океана, не отгороженного от великой русской равнины никакими горами!

Несмотря на все старания Толи Дмитриева, добросовестно, дважды в неделю, приезжавшего ухаживать за цветами, несколько растений погибло. Так бывает всегда, стоит мне куда–нибудь уехать.

Но ещё худшая закономерность – ни одно дело, которое должно было быть без меня сделано, не только не сдвинулось. Хуже. Из трёх ненапечатанных романов, которые я задолго до отъезда разнёс по издательствам, два не прочтены, а третья рукопись делась неизвестно куда вместе с исчезнувшим в небытии, прогоревшим издательством.

Оказывается, я настолько люблю этот город, что когда жил на прекрасном греческом острове Скиатос в Эгейском море, я не раз ловил себя на том, что мысленно гуляю то по улице Герцена, то по Ордынке, то обхожу вокруг Кремля, то разгуливаю по Малой Бронной.

…По паркету обеих комнат и кухни странным образом витают островки тополиного пуха. Обычно тополя цветут в июне, а тут сквозь раскрытые фрамуги почему–то столько набралось за август, словно семена тополей спасались здесь от холодного московского лета и дождей. Выметаю их на балкон, собираю в железный совок и, пользуясь отсутствием Марины, ушедшей в магазин, совершаю непедагогический поступок: подпаливаю спичкой эту гору тополиного пуха. К твоему восторгу, она вспыхивает, как порох.

Пока горит, догорает, вспоминаю себя мальчиком, поджигающим тополиный пух, длинными полосами прибившийся вдоль тротуаров. Пламя бежало, как по бикфордову шнуру… И ещё вспоминаю, как какой–то папин начальник пытался привлечь его к разработке «секретной темы» – изготовлению из тополиного пуха сукна для красноармейских шинелей. В Текстильном институте была учреждена даже лаборатория для экспериментов. С надеждой получить сталинскую премию. Твоему дедушке удалось отвертеться от столь многообещающего предложения, ибо он сообразил, что очевидная глупость затеи непреложно повлечет за собою тюрьму, а ненароком и расстрел…

Честно говоря, к этой мысли пришёл он не сам, а под воздействием моей мамы. Помню, как, лёжа с загипсованной ногой после операции, слышал ночью умоляющий мамин шепот: «Не связывайся».

На балконе холодно. Марина, оказывается, вернулась из магазина, варит тебе овощной супчик.

…Итак, рукописи мои не пристроены. Я ни рубля не заработал, да и перспективы никакой.

Пока мама кормит тебя на кухне, расхаживаю в своей комнате вдоль книжных полок, поглядываю на корешки томиков за стёклами. Я, знаешь ли, очень много, запойно читал всю жизнь. Кажется, прочёл всё лучшее. Со временем отобрал только самое любимое, без чего невозможно жить. Несколько раз в год отбраковываю, удаляю неведомо как лезущее со всех сторон чтиво, дарёную лабуду с автографами авторов.

На поверку не так уж и много на свете действительно хороших, необходимых книг. У меня, кажется, и тысячи не наберётся.

…Здравствуй, Уолт Уитмен! Здравствуй, Александр Сергеевич! Здравствуйте, Маяковский, Пастернак, Багрицкий… Вот и Толстой, и Пруст, и Чехов, и дневник Ливингстона, и «Остров Сокровищ», и «Одиссея» с «Илиадой», и Солженицын. Отдельная полка книг моего убитого, неотомщённого друга, моего батюшки Александра Меня.

Собрания сочинений Гёте, Достоевского, Хемингуэя…

Всё это ждёт тебя.

Что до меня, то мне осталось счастье лишь дотрагиваться до этого богатства, порой раскрывать страницы книг, вдыхая застарелый запах табака, оставшийся от тех пятидесяти с лишним лет, когда я курил, ночи напролёт читал. Теперь же только Марина или кто–нибудь из друзей могут заменить мне глаза, почитать вслух. Или же сам с помощью лупы одолеваю 2–3 абзаца… Потом бросаю жалкое занятие. Берегу остатки зрения для того, чтобы мог дописать эту книгу.

Сегодня суббота. Послезавтра Марина выходит на работу. У неё множество дел. Она просит уложить тебя спать. С коляской, которая стоит на балконе, покончено. Ты выросла за лето, вытянулась. Тебе уже год и семь месяцев. В спальне укладываю тебя на диван, укрываю пледом. Задёргиваю шторы. Глаза твои слипаются.

Тихонько подходит Марина, присаживается рядом, гладит меня по затылку.