Навстречу Нике - [16]

…Никочка, как ты думаешь, что там было?

Там лежала красная шерстяная кисточка, какую тебе сегодня подарил возчик турецкой лошади Муслюм. Точно такая же!

Йовайша приподнял со стола гипсовую голову, запустил внутрь руку, вынул кисточку. Она покоилась как бы в мозгу.

Так в тот памятный вечер Йовайша подарил мне свой талисман. Бережно сохранённый в годы ученья в школе и университете, пронесённый сквозь все фронтовые годы. Хранимый всю жизнь… Ещё школьником он стал интересоваться востоком, Тибетом, позже начал изучать творения мудрецов Лхасы, выучил санскрит… В конце концов основал лабораторию по изучению скрытых возможностей человека.

— С какой стати вы отдаёте мне эту реликвию? И что я с ней должен делать?

— Ничего. Моё время вышло.

Вот какова была первая твоя игрушка! Теперь тебя занимают другие вещицы – зайчики, куклы… Наша мама Марина, к сожалению, не спросясь, недавно отдала ту кисточку какому–то крохотному малышу. Точно такая же кисточка вернулась сегодня. Вот что самое удивительное, а не то, что лошадь умеет чи–хать!

24

Вдруг я вижу всё это в последний раз? Яхту с турецким флагом, как всегда зачаленную у длинного пирса, полосу ещё пустого пляжа со стеной сосен на заднем плане, горы.

Ничего! Пока жив, пока пишу первую часть Большой книги, работа, как плот, будет нести меня над всеми катастрофами и болезнями изо дня в день навстречу тебе.

И ты тоже потихоньку, но всё заметнее начинаешь двигаться навстречу тому, что пишется на этих страницах. Сегодня, направляясь вслед за мамой мимо терраски, вдруг обернулась, опять крикнула:

— Папа! Пиши свою книжку хорошо!

Я вскочил, даже отдал честь, мол, будет исполнено. А ты стрекотнула по тропинке к ожидающей в отдалении матери.

Грохочут цикады. Не работается. Нельзя делать слишком больших перерывов. Поездка на Родос сорвала привычный ритм. Томит нелепое желание вернуться с терраски в комнату, еще раз глянуть на вчерашнюю красную кисточку, а потом пойти и взглянуть на хозяина лошадки по имени Муслюм.

В конце концов, вместо того, чтобы исполнить твоё приказание, я выхожу из тенистого, прохладного бунгало, где тихо гудит кондиционер, в пятидесятиградусный зной. Не без труда пролезаю в длинную щель бетонной ограды, отделяющей наш сосновый рай от раскалённого асфальта пустынной улицы. Чуть выше в гору, по рассказам Марины, находится вход в сад отеля, где в сарае живёт лошадь и прыгают кролики.

Иду в короткой тени оплетённых плющом заборов и думаю о том, как повелительно определила всю жизнь Йовайши встреча с Далай–ламой, красная кисточка. Так или иначе, ему, Льву Владимировичу, повезло. Исследовал, быть может, самое волнующее, что есть в человеке. То, что назвали словом «интуиция».

Только прислоняюсь отдохнуть к стволу высокой пальмы, бросающей тень на асфальт, как с радостью слышу – приближается автомобиль. Поднимаю руку, прошу остановившегося водителя, чтобы подбросил немного вперёд, до входа в отель.

Тот неожиданно открывает дверцу со своей стороны, вываливается из машины и исчезает. Сразу становится не виден. Через секунду, обогнув капот, подползает ко мне на обрубках ног с приделанными подошвами из толстой кожи. Манит за собой. Отпирает ключиком багажник. Там в раскрытой коробке рядком уложены странноватые штуки. Не сразу соображаю, что это – пластиковые крючки для одежды, выполненные в виде мужских членов.

— Что ж… Каждый промышляет, как может, – бормочу я, отшатываясь.

Несчастный инвалид захлопывает багажник, уезжает дальше искать покупателей. А я поднимаюсь по раскалённой, как сауна, улице, стараюсь жаться к тенёчку от высокой белёной стены. Она навкось рассечена глубокой трещиной.

Слепящая стена. Трещина.

Меня отбрасывает назад во времени. Больше, чем на шестьдесят лет назад.

Сейчас мне шесть или семь лет. Я приостановился у такой же, нет, у этой самой пышущей жаром стены с трещиной, со свисающим сверху завитком плюща. Это Евпатория, это стена детской библиотеки, из которой я вышел. Жюль Верн «80 тысяч лье под водой», «Сказки братьев Гримм» и – хорошо помню! – целых два номера еще дореволюционных иллюстрированных журнала «Вокруг света». Тащить это богатство тяжело, неудобно, но я, пользуясь добротой старушки–библиотекарши, в очередной раз пожадничал.

Двигаюсь здесь, в Турции, дальше вдоль стены, и одновременно иду в Евпатории, в Крыму, больше шестидесяти лет назад, куда мама привезла меня на грязи лечить ногу – последствия полиомиелита. Через день ездим на летнем трамвайчике с полотняными стенами в Майнаки. Там по деревянному, заляпанному помосту санитарка проводит меня под зонт, укладывает на топчан, обкладывает до бедра больную ногу черной вонючей грязью, в которой густо снуют какие–то целебные синие и красные червячки. Надо лежать, обливаясь потом, кажется, час. Потом та же санитарка уводит с солнца в тень душевой, где тебя обмывают из шланга тоже якобы целебной рапой – чудовищно солёной водой из лимана.

Насмотрелся же я там уродств, детей–калек! Материнского горя! Может быть, поэтому так хотелось уйти в иную действительность вместе с героями Жюля Верна или Майн Рида. Может быть, поэтому я так рано научился читать. Утром и на закате мама водила на море. Научился плавать, вместе с греком–лодочником дядей Костей грести, ловить самодуром ставридок, барабулек… Твоя бабушка Белла побаивалась за меня: ни плавать, ни ловить рыбу она не умела. Вынимала меня из лодки, целовала, говорила: «Учись, учись быть сильным, сыночек!» Порой у неё вырывалось: «Что с тобой будет, когда я умру?..» Ей было тогда то ли тридцать пять, то ли тридцать шесть.