Навстречу Нике - [15]

А теперь подивись вместе со мною одной истории.

Ещё в те годы, когда я раз в неделю по вечерам ходил заниматься диковинными на первый взгляд вещами в полуподпольную лабораторию парапсихологии, о чём ты можешь подробно прочесть в моей первой большой книге «Здесь и теперь», как–то поздним зимним вечером руководитель этого учреждения – его фамилия Йовайша – вдруг пригласил меня к себе в гости. Как выяснилось, жил он неподалёку, через три дома от лаборатории.

Он на самом деле никогда ничего не делал «вдруг», всякому событию намечал время и место, никогда ничего до конца не объяснял, предоставляя другому додумывать, терзаться в поисках смысла происходящего.

Хотя я был его преданным учеником, порой мне казалось, что никакого подспудного тайного смысла в его методе на самом деле нет. Но каждый раз рано или поздно жизнь всегда неожиданно доказывала – есть!

…В тот вечер он усадил меня за стол у невысокого книжного шкафа, на котором стояло скульптурное изображение его собственной головы, довольно–таки удачное, сделанное, как выяснилось, ещё до Великой Отечественной войны, когда он учился в МГУ на физфаке.

Мы попивали жидкий чаёк с не любимыми мною пряниками, и я сперва с недоумением, а потом с нарастающим интересом слушал его рассказ.

…Оказалось, мой руководитель был сыном литовского революционера, сосланного при царизме в Сибирь. Ссыльный со временем стал паровозным машинистом, жил в Иркутске, гонял пассажирские поезда до Читы, иной раз и до Владивостока. Изредка он брал в эти длинные рейсы сынишку – будущего физика, исследователя того, что впоследствии было названо «биоэнергетикой».

Беседовать с человеком, чья гипсовая голова стоит над тобой, несколько странно, но еще странней показалась мне рассказанная история:

— Мать часто болела, оставлять ребенка было не с кем. Отец вынужден был брать меня в рейсы. Я любил наблюдать, как он ведёт поезд, как кочегар подкидывает уголь в топку. На паровозе всегда очень тепло, даже в лютые морозы. И всё–таки я был мальчишкой, хотелось побегать, размяться. А в поезде, хоть он и длинный, особенно не разбегаешься. Кондуктора не пускали в вагоны первого и второго класса. Зато отец не боялся выпускать меня на остановках. Поезда в те годы стояли у станций долго. По десять–двадцать минут, а то и по полчаса. Пассажиры успевали пообедать в вокзальном ресторане, а те, что победней, запастись на станции бесплатным кипятком, успевали купить провизию в буфете или у вышедших к поезду торговок. Я, маленький, шнырял в валенках среди пассажиров. В тот раз, о котором я рассказываю, состав шёл от самого Петербурга через всю Россию к Владивостоку. Помню офицеров, богатых господ с жёнами – все вышли на променад. Мне было интересно разглядывать эту блестящую публику. Особенно прогуливающуюся взад–вперёд в быстром темпе вдоль поезда процессию: старичок в толстом стёганом халате и смешной многоэтажной шапке на голове и его столь же нелепо одетая свита. Вокруг перешёптывались: «Далай–лама, далай–лама…» Все они были, будто из волшебной сказки.

Вокзальный колокол ударил один раз, другой. И вот, представьте себе, Далай–лама приостанавливается у ступенек вагона первого класса, достает из–за пазухи халата какую–то длинную конфетку, протягивает мне.

Потом он поднялся со своей свитой в вагон, а я побежал вперёд к паровозу. До сих пор помню необычайный, ни с чем не сравнимый вкус той конфеты…

Лев Владимирович Йовайша, старый, умный человек, испытующе смотрит, будто ждёт, когда до меня, наконец, дойдёт какой–то скрытый смысл этой, в общем–то незамысловатой истории. И тут во мне возникает нечто вроде комплекса неполноценности.

— Всё это похоже на сцену из романа Льва Толстого, – говорю я глубокомысленно.

— Между прочим, к тому времени Толстой умер, – отвечает Йовайша. – Это было то ли в девятьсот одиннадцатом, то ли в двенадцатом, незадолго перед первой мировой. Мне исполнилось семь лет. Следовательно, именно двенадцатый год.

Понимаю, конечно, что не ради того, чтобы похвастаться полученной от Далай–ламы конфеткой рассказывает он эту историю. Жду, что будет дальше.

А дальше он поднимается, достаёт со шкафчика собственную гипсовую голову, сдувает с неё пыль, ставит на стол между нашими опустевшими стаканами и продолжает рассказ:

— В тот же вечер старший кондуктор приходит на паровоз к отцу и говорит, что Далай–лама зовёт меня в гости.

Отец удивился, но отпустил, старший кондуктор взял меня за руку, повёл через несколько вагонов в литерный.

Далай–лама покоился со своей свитой в обитом бархатом купе. Меня усадили рядом с ним. Угостили зелёным чаем с очень вкусным изюмом и шоколадными конфетами, на этот раз вынутыми из роскошной коробки, сколько я теперь понимаю, парижской.

Среди слуг был тибетец, говоривший по–русски. Он переводил вопросы Далай–ламы: «Как тебя зовут? Сколько тебе лет?» Потом Далай–лама тёплыми, необыкновенно ласковыми руками ощупал мою голову, вдруг больно нажал пальцем с длинным ногтем между бровей, произнёс несколько раз какую–то фразу, видимо, на санскрите, сделал знак слуге.

Тот снял с верхней полки небольшой кованый сундук, по приказанию ламы вынул оттуда деревянную шкатулку. Далай–лама раскрыл её.