Навсегда - [14]

Я не умерла, но и не жила после этого. Маленьким девочкам и думать не надо о таких вещах. Слышишь?.. Прошло много лет, и я полюбила другого человека. Я бы, наверное, не смогла больше полюбить, если бы тот не женился, прежде чем умереть от чахотки… И он меня полюбил тоже. Я про второго теперь говорю, ты это-то хоть разбираешь?

— Ну да, ясное дело, что про второго, — сказала внимательно слушавшая Аляна.

— Про второго!.. Что ты в этом понимаешь? Да и понимать-то тебе не следует… Я его не так сильно полюбила, как первого. А все-таки могла бы быть с ним счастлива. Но он был очень богатый человек. И у него тоже были родственники, которые не хотели допустить, чтобы он женился на небогатой девушке. И они не допустили… Да, они сумели это сделать. А потом я получила наследство, но жизнь была уже позади. Я не знаю, как это получилось, я ведь не видела жизни, но она прошла. Вот и все. И выброси все это сейчас же из головы. Выбросила?

— Выбросила, — сказала Аляна. — А с ним что сталось?

— С кем?

— Со вторым. Он умер? Или тоже женился?

— Нет, он не женился, он все-таки меня любил. И не умер, нет… Когда он увидел, что у него в жизни нет никакой надежды стать счастливым, он стал полнеть. Ты думаешь, это смешно? Нет. Человеку сделалось все равно, какой он и что с ним. И он стал полнеть. Он все время пил пиво. Он сделался ужасно толстый. Он так тяжело дышал от полноты, бедный, толстый, очень несчастный человек…

Вскоре после этого разговора старая хозяйка послала горничную за Магдалэной и объявила той, что согласна взять Аляну к себе «совсем». Будет ее кормить, одевать и отдаст в гимназию. А потом, может быть, удочерит. Но с родителями девочка, понятно, не должна будет иметь ничего общего.

Магдалэна проплакала весь вечер. Жукаускас расстроился и оскорбился и несколько раз принимался сочинять достойные ответы барыне. Ответы получались сначала очень гневные и язвительные, хотя и довольно вежливые. Потом очень вежливые и только слегка язвительные. И, наконец, когда Аляна собралась уходить утром на работу, ей велели просто поблагодарить хозяйку и сказать, что родители не согласны.

Хозяйка очень рассердилась и приказала Аляне уходить домой, но через два дня прислала за ней снова и сказала, что согласна отпускать Аляну к родителям по воскресеньям.

Был летний сезон, и дела мастерской шли из рук вон плохо. Пастухов и подпасков давно уже наняли, и найти работу для Аляны было просто немыслимо.

Магдалэна то принималась гладить Аляну по голове, обнимать и плакать, то отталкивала от себя и кричала: «Иди, тебе там лучше будет! Барышней вырастешь!..»

Отец, расстроенный до последней степени, уныло повторял:

— Ты будешь приходить по воскресеньям… Она женщина богатая. И неплохая женщина… Ты привыкнешь… А нас ты ведь не забудешь? — И светлел каждый раз, когда Аляна ревела и, топоча ногами, отчаянно кричала: «Не пойду!»

Наутро Аляна явилась к хозяйке и сказала, что родители все равно не отпускают ее, да и она тоже не согласна.

Хозяйка побледнела, потому что чувствовала себя без Аляны одинокой и несчастной. Очень спокойно она сказала:

— Ну и убирайся к своим нищим родителям. Чтобы я тебя не видела никогда.

Аляна сказала «хорошо» и только попросила позволения посыпать порошком розы, которые у забора, а то на бутоны напали вошки и цветы могут пропасть.

— Без тебя сделаю! Уходи отсюда, — сказала хозяйка. — И не смей больше ко мне приходить. Ты неблагодарная. У твоих родителей плохая наследственность.

Аляна не знала, что такое наследственность, но шмыгнула носом и, прищурив глаза (ей очень нравилось, как их щурила хозяйка), сказала, что у ее родителей как раз наследственность хорошая, просто самая лучшая. А старуха закричала, что очень рада, что все так получилось, она и сама передумала ее брать.

Когда Аляна ушла, старая барышня встала с кресла, взяла коробочку с порошком и пошла посыпать розовые кусты, но руки у нее так тряслись, что она высыпала полкоробки на один бутон, рассердилась и швырнула коробку в кусты. До самой ночи ей хотелось плакать, но мешало негодование на человеческую неблагодарность, и скоро ей стало казаться, что она действительно рада, что избавилась от этой девчонки, к которой чуть было не привязалась, как к родной дочке. Той самой, которой у нее никогда в жизни не было…

Аляна рассказала всю эту историю в неизменно насмешливом тоне, пропуская все, что могло бы, по ее представлению, показаться Степану «чувствительным».

Степан, сидя на ступеньках, комкал в руках фуражку и угрюмо слушал.

— Чудно! Прямо как в дореволюционной литературе, — сказал он. — Ну и ну… А все-таки не пойму, из чего у вас теперь-то такой серьезный разговор вспыхнул? Дело ведь больно старое…

— У нас не важно, с чего начнется, а маму как подхватит — удержу нет. Всю жизнь припомнит… А я часто думаю, просто она себе простить не может, что тогда чуть было меня не отдала.

— Так ведь не отдала же все-таки!

— Не отдала! А в душе какое унижение ей было, когда вплотную дошла, что почти готова была отдать? Я думаю, этого она себе до сих пор простить не может. И меня за это не… Да нет, она любит, только как-то… с ожесточением! — Аляна невесело улыбнулась и встала со ступеньки. — Вот у нас какие представления получаются… Привыкайте! Ну, идите теперь спокойно в дом. Теперь у нас дня три-четыре будет полная тишина и мир.