Навои - [12]

Чудесные аллеи вели к дворцам. Пройдя по дорожке, пестревшей пятнами солнечного света, Алишер очутился в большом цветнике. Казалось, что здесь собраны цветы со всего мира. Как и каждый день, Навои остановился, любуясь цветами; потом направился к возвышавшемуся напротив цветника дому, стены и двери которого были украшены рукой живописца. Отворив резную дверь, Алишер вошел в небольшую, роскошно убранную комнату. Там поэта встретил его друг, Ходжа Афзаль. Это был низенький человек с живыми глазами и приятными манерами, почти ровесник Алишера. Ходжа Афзаль, весьма опытный в канцелярском, счетном и письменном деле, был рассудительным и добросовестным чиновником, искушенным в делах Управления.

— Я счастлив приветствовать вас! Пожалуйте, — поднялся Ходжа Афзаль, приглашая Алишера сесть. — В диване сейчас никого нет. Вероятно, его величество хакан еще не изволил выйти из гарема.

Навои осведомился о личных делах своего друга. Затем разговор, как всегда, перешел к общим вопросам, касающимся государства и народа. Навои говорил о том, какой должна быть справедливая власть, об отношении государя к народу и народа к государю, о том, что власть имущие — от бека и везира до самого мелкого должностного лица — во всяком деле ответственны перед законом, о мерах, необходимых для улучшения жизни народа. Ходжа Афзаль неизменно одобрял поэта и выражал желание видеть его высокие стремления осуществленными.

— В Хорасане нужно создать такую жизнь, которая была бы примером для других народов, — с увлечением говорил Навои, — Доколе люди будут пребывать в пустыне дикости? Слово «человек»—высокое, великое слово! Человек должен жить благородной, чистой, красивой жизнью. Если люди, облеченные властью, сделают своим девизом разум и справедливость, станут заботиться о народе, то ржавчину жизни можно превратить в золото.

— Превосходная мысль, превосходная мысль! — воскликнул Ходжа Афзаль. — Но в нашей стране насилие и притеснение народа должностными лицами стало вековым обычаем. Вот в чем великое несчастье!

— Необходимо сломать меч насилия, — решительно сказал Навои. — Жить в мире с насильниками — преступление. Если мы сами не можем сломать этот меч, нам следует обратиться к государю, призвать его к справедливости.

Вошел слуга и доложил Навои, что государь справлялся о нем. Поэт вышел и направился к стоявшему справа дворцу с сорока мраморными колоннами. Оставив кавуши[39] в прихожей, отделанной цветным фарфором. Навои отворил позолоченную дверь и вошел.

Стены и потолок большой светлой комнаты с окнами, выходящими в прекрасный сад, блистали серебром и золотом. Яркие цветы орнамента — подлинное чудо. Они приковывали взоры своими живыми, гармоничными красками. Шелковые ковры, разостланные на полу, казались цветущей лужайкой. С высокого потолка спускались золотые светильники, полки и ниши были уставлены китайской посудой.

В глубине комнаты на престоле восседал Хусейн Бай-кара. Это был широкоплечий, плотно сложенный чело век с выпуклой грудью. В больших раскосых глазах, наряду с силой воли, читалось непостоянство, живость и веселость характера. На голове у хакана была каракулевая шапка, унизанная крупным жемчугом, на плечах — красный парчовый халат с воротником, расшитым золотом и ярко сверкающими драгоценными камнями. На широком поясе горели золотые вышивки, крупные жемчужины, бесценные бадахшанские рубины и яхонты.

Отвесив троекратный поклон, Навои, испросив разрешения, сел. Как человек, постоянно бывающий у государя, он непринужденно осведомился о здоровье султана. Хусейн Байкара при встречах с поэтом старался держать себя как старый друг. Он обменялся с Навои мнениями о назначении правителей в некоторые туманы и вилайеты, спросил, какие следует поддерживать отношения с султаном Махмудом, сыном Абу-Саида-мирзы. Навои высказал мысль, что на все должности — отправителя до квартального караульщика — необходимо назначить людей, думающих только о пользе государства, справедливых, пекущихся о судьбе народа. С султаном Махмудом надо поддерживать дружеские отношения, но если он, не довольствуясь Мавераннахром, обнажит меч и поднимет смуту, чтобы захватить Хорасан, — обойтись с ним беспощадно.

Хусейн Байкара ничего не возразил на это. Помолчав немного, он вдруг спросили — Вы знакомы с Мадждад-дином Мухаммедом? — Знаком, — ответил Навои, — но что он за человек?

— В высшей степени дельный человек, — сказал Хусейн Байкара. — Верно служит Кичику-мирзе. Его преданность и усердие велики. Мне стало завидно, и я пришел к мысли, что ему следует поручить составление султанских указов — возвести в должность парваначи.[40]

— Если его преданность искренна, — с сомнением сказал Навои, — и если ваше величество его испытали, то возражения вашего покорного слуги были бы неуместны.

Сунув руку под сафьяновую подушку, Хусейн Байкара вынул сложенный лист бумаги и с улыбкой протянул поэту. Навои развернул мягкую, как шелк, дорогую бумагу и, улыбаясь, посмотрел на государя. То была газель, написанная самим Хусейном.

Хусейн Байкара с малых лет любил стихи. Еще в школьные годы они вместе с Навои увлекались персидскими и тюркскими поэтами, много говорили о стихотворстве, заучивали наизусть целые касыды и газели. Но в юности, вероятно потому, что мысли и мечты будущего государя долгое время были устремлены на завоевание престола и власти, он уделял мало внимания поэзии и только изредка писал газели.