Наветренная дорога - [21]

― Как вам удается конкурировать с «Бананьерой»[43]? — спросил я.

― Мы ни с кем не конкурируем. Мы получаем небольшую прибыль от каждой связ­ки бананов, которую доставляем в Тампу, — ответил он.

Ответ мне показался странным и непонятным. Я не понимаю этого и поныне, но отношу за счет моих слабых познаний в экономике.

Когда мы вернулись в Тортугеро, дон Иойо нашел место, где я, по его словам, мог спать. Оно находилось на втором этаже высокой, как труба, хижины; нечто вроде продуваемого со всех сторон чердака под тростниковой крышей. Из нижней темной комнаты, заваленной бананами и всяким хламом с лесоразработок, к месту моего ночлега вела почти отвесная лестница. Рядом с хижиной находилась выкопанная в земле яма, напоминавшая колодец или водоем. Вокруг стоял частокол из кедрового горбыля, придававший всему месту тревожный и неприступный облик. Это была подозрительная постройка, и я осведомился у Иойо о ее назначении.

Он ответил, что частокол сооружен для того, чтобы в субботний вечер сюда в поис­ках гуаро не проникали индейцы москито, а такая большая высота дома объясняется тем, что так его лучше проветривает океанский бриз.

Я спросил Иойо, где здесь можно покушать, и он стал объяснять, как найти дом, в котором живет женщина, умеющая хорошо стряпать, причем обещал предупредить ее о моем приходе.

Посмотрев из моего орлиного гнезда в сторону океана, я увидел море вплоть до го­ризонта, полосу прибоя и человека, стоявшего по колено в воде и удившего рыбу. Прямо внизу виднелось несколько индейских хижин, позади одной из них крошечный мальчик в короткой рубашонке неуверенно ступал по чисто выметенному двору вслед за бойцовым петухом.

Втащив вещи, мы слезли вниз и отправились в лавку. Там я расстался с Иойо, ко­торому нужно было заняться делами, и пошел ужинать, хотя час был слишком ран­ний.

Деревня растянулась по длинной дороге вдоль узкой, росшей между рекой и мо­рем пальмовой рощи. Среди жителей преобладали индейцы москито и креолы, попа­дались и карибы из деревни Ориноко, что в Жемчужной лагуне, и даже из таких да­леких мест, как Тела и Белиз. Я встретил только три семьи метисов.

Я бродил среди беспорядочно разбросанных хижин останавливаясь тут и там и ра­зузнавая о женщине, которая, по словам Иойо, могла меня накормить. Возможно, что я не смог найти правильную форму для вопроса. Учитывая характер поселка, было бы странно задавать вопрос о ресторане, меблированных комнатах со столом или пансионе. Поэтому мне приходилось придерживаться фразеологии Иойо и спрашивать о женщине, которая кормит народ. И я понял, что люди пытаются для меня что‑то сделать, а не только улыбаются или смотрят с огорчением или безразличием, когда задаю им такой вопрос.

Я заметил широкое коричневое лицо веселой никарагуанской метиски, высунув­шейся из наполненной чадом кухни, и поздоровался с женщиной по–испански.

― Где в этих краях живет сеньора, которая за деньги меня накормит? — спросил я.

Она указала на самый последний дом, четвертый по счету отсюда. Это было при­земистое сооружение с некрашеными стенами и крышей из пальмовых листьев. Оно было вдвое больше любой соседней лачуги и окружено лабиринтом плетеных заго­родок для кур и загонов для свиней. Часть дома стояла прямо на земле, а часть была поднята на двухфутовые подпорки. Под высокой частью дома стояла, почесы­ваясь о подпорки стены, невиданно рослая свинья.

― Ahi se yende comida[44], — сказала женщина.

Я прочувственно произнес слова благодарности, так как усталость и голод меня одолели. Подойдя к харчевне, я постучал о косяк открытый двери. Тут появилась благородного вида мулатка, опрятная и, по–видимому, сообразительная, так как сра­зу же спросила, чем может служить мне. Она говорила с мягким и певучим акцентом, непохожим ни на ямайский, ни на москито, ни на континентальный креольский. Я спросил об ужине, и появившаяся на ее лице тревога дала мне понять, что до жен­щины еще не дошло предупреждение Иойо. Впрочем, ничего серьезного не случи­лось, и она быстро все обдумала.

― Ладно… — сказала она. — Вы едите черепаху? У меня есть свежая зеленая че­репаха. Или, может быть, хотите рыбы?

― Какой рыбы? — осведомился я.

― Корифены…

― Как вы можете ее приготовить?

― Могу зажарить, могу и по–другому.

Я сказал, что хочу и. рыбу и черепаху, потом попросил кукурузных лепешек, и она ответила с некоторым оттенком пренебрежения к ним, что может их достать. Она вз­дула угли в печке и принялась хозяйничать. У Сибеллы — так звали мою хозяйку — был горшок тамариндовой пасты, в моей алюминиевой фляге был ром, я налил его в стакан, добавил тамариндовой пасты и долил холодной рыжевато–коричневой воды из глиняного отстойника. Напиток был великолепным, и я спросил у duena[45], хочет ли она его отведать.

Она ответила, что никогда не пьет крепких напитков. В ее словах не было ничего ханжеского — просто она любит чай, кокосовое молоко или разбавленный тамаринд.

― Сибелла спросила, что мне приготовить, — маниок или плоды хлебного дерева.

― Плоды хлебного дерева я могу есть хоть ежедневно печеными, жареными или вареными, в любом виде, — ответил я.