Наука логики - [4]

В любой другой науке подобная претензия вызвала бы недоумение. Что это за теория, которая заранее объявляет, что согласна принимать в расчет лишь такие факты, которые ее подтверждают, и не желает считаться с противоречащими фактами, хотя бы их были миллионы и миллиарды? А ведь именно такова традиционная позиция логики, которая представляется ее адептам само собой разумеющейся… Но это именно и делает эту логику абсолютно несамокритичной с одной стороны, и неспособной к какому бы то ни было развитию — с другой. Она, как мифический Нарцисс, видит в реальном мышлении только себя, только отражение своих собственных постулатов и рекомендаций, только те ходы мысли, которые совершаются по ее правилам, а все остальное богатство развивающегося мышления объявляет следствием вмешательства «посторонних», «внелогических» и «алогичных» факторов, интуиции, прагматического интереса, чисто-психологических случайностей, эмоций, ассоциаций, политических страстей, эмпирических обстоятельств, и т. д. и т. п.

С этой именно позицией связана и знаменитая иллюзия Канта, согласно которой «логика» как теория давным-давно обрела вполне замкнутый, завершенный характер и не только не нуждается, а и не может по самой ее природе нуждаться в развитии своих положений.

Эта иллюзия, как прекрасно понял Гегель, становится абсолютно неизбежной, если предметом логики как науки считать исключительно формы и правила сознательного мышления, или мышления, понимаемого как одна из психических способностей человека, стоящая в одном ряду с другими психическими способностями, свойственными человеческому индивиду. «Когда мы говорим о мышлении, оно нам сначала представляется субъективной деятельностью, одной из тех способностей, каких мы имеем много, как, например, память, представление, воля и т. д.» Но такой взгляд сразу же замыкает логику в рамки исследования индивидуального сознания, тех правил, которые мыслящий индивид обретает из своего собственного опыта, и которые именно поэтому кажутся ему чем-то само собой разумеющимся и самоочевидным, «своим».

«Мышление, рассматриваемое с этой стороны в его законах, есть то, что обычно составляет содержание логики»[5]. Именно поэтому логика, исходящая из такого понимания мышления, лишь проясняет, доводит до ясного сознания те самые правила, которыми любой индивид пользуется и без нее, и если мы изучаем такую логику, то продолжаем мыслить как и до ее изучения, «может быть, методичнее, но без особых перемен». Совершенно естественно, констатирует Гегель, пока логика рассматривает мышление лишь как психическую способность индивида и выясняет правила, которым эта способность подчиняется в ходе индивидуально совершаемого опыта, она ничего большего дать и не может. В этом случае логика, «разумеется, не дала бы ничего такого, что не могло бы быть сделано так же хорошо и без нее. Прежняя логика и в самом деле ставила себе эту задачу»[6].

С таким — оправданным, но ограниченным — взглядом на мышление как на предмет логики, связана и историческая судьба этой науки, тот отмеченный Кантом факт, что со времен Аристотеля она в общем и целом особых изменений не претерпела. Средневековые схоластики «ничего не прибавили к ее содержанию, а лишь развили ее в частностях», а «главный вклад нового времени в логику ограничивается преимущественно, с одной стороны, опусканием многих, созданных Аристотелем и схоластиками, логических определений и прибавлением значительного количества постороннего психологического материала — с другой»[7].

Это — почти дословное повторение слов Канта из «Критики чистого разума», констатация совершенно бесспорного исторического факта. Однако из этого факта Гегель делает вывод, прямо обратный по сравнению с выводом Канта:

«…Если со времен Аристотеля логика не подверглась никаким изменениям, и в самом деле при рассмотрении новых учебников логики мы убеждаемся, что изменения сводятся часто больше всего к сокращениям, то мы отсюда должны сделать скорее тот вывод, что она тем больше нуждается в полной переработке»[8].

Прежде всего Гегель подвергает «полной переработке» самое понятие мышления. В логике нельзя понимать мышление как одну из психических способностей человеческого индивида, как деятельность, протекающую под его черепной крышкой. Такое понимание оправдано и допустимо в психологии. Будучи без корректив перенесено в логику, оно становится ложным, слишком узким. Ближайшим следствием такого понимания оказывается тот предрассудок, согласно которому под «мышлением» сразу же понимается сознательно совершаемое «рассуждение» — и только, и мышление поэтому предстаёт перед исследователем в образе «внутренней речи», которая, разумеется, может выражаться вовне и в виде устной, «внешней» речи, а также в виде графически зафиксированной речи, в виде письма. Вся старая логика, начиная с Аристотеля, так именно дело и понимала. Для нее «мышление» — это что-то вроде «немой речи», а устная речь — это мышление так сказать «вслух».

Неслучайно поэтому логические исследования и производились в ходе анализа диалогов и монологов, процесса словесного выражения субъективной мысли, и мысль рассматривалась лишь в ее словесном «бытии», лишь в форме предложений и цепочек предложений («суждений»). В силу этого старая логика никогда не могла различить четко «субъект» (логического суждения) от «подлежащего» (как члена предложения), «предикат» — от «сказуемого», «понятие» — от «термина» и т. д. и т. п.