Наука и религия в современной философии - [2]

Люди старого закала ошибались не в том, что они считали религиозные и научные представление несовместимыми — здесь они были вполне правы — a в том, что несмотря на это старались их во что бы то ни стало совместить. Реальное противоречие имело место не между станом науки и станом религии, а внутри каждого стана: каждая из сторон, вступая в борьбу со своим мнимым противником, тем самым противоречила себе самой; таким образом кажущаяся борьба между религией и наукой была в действительности процессом самоопределение той и другой. Пока процесс этот еще не закончился, пока не выяснилось с полной отчетливостью, что научная и религиозная области совершенно обособлены и в своей обособленности беспредельны, наука, естественно, видела в религии искусственную, извне навязанную границу и обратно. Вот почему взаимная анафема звучала в устах защитников веры и знания, как боевой клич, как призыв к уничтожению противника, вместо того, чтобы быть — как это приличествует просвещенным лозунгам истинно культурной эпохи — спокойным, благожелательным, априорным установлением различных, но отнюдь не враждебных путей развития культуры.

***

Охарактеризованные выше две точки зрения, если не формально, то по существу дела почти вполне совпадают с теми направлениями, которые Бутру противопоставляет друг другу, как „натуралистическое“ „идеалистическому“.

Признание общей почвы у религии и науки. осложненное тенденцией вытеснить с этой почвы религию, создав ей эквивалент в виде ли самой науки, или в виде особой „научной религии“, составляет характерную особенность и Контовского позитивизма с его „религией Человечества“, и Спенсеровского эволюционного „агностизма“, и Геккелевского научного „монизма“, — всех главнейших натуралистических теорий, разбираемых автором в первой части настоящей книги. С другой стороны вторая часть книги, рассматривающая „идеалистическое“ направление, почти целиком посвящена, так называемому, „прагматизму“ или „философии действия“, — a философия эта считает одной из своих основных задач уяснение призрачности конфликта между наукой и религией: она хочет возродить религию, но отнюдь не в пику науке; не на мнимое „банкротство“ науки, не на плаксивые по форме и нелепые по содержанию „ignorabimus“ разных кающихся натуралистов мечтает она опереться, а на признание как за наукой, так и за религией абсолютной свободы и совершенно беспредельных возможностей.

Формулируя в самом начале этого предисловия стереотипный ответ современного интеллигента на вопрос об отношении науки к религии, я умышленно придал ему не „прагматическую“, а неокантианскую окраску. До последнего времени неокантианский склад мысли преобладал среди русских интеллигентов, отстаивающих культурную автономность познание и веры. Даже люди, субъективно совершенно чуждые этому складу, считали своей священной обязанностью ссылаться время от времени на критическую философию“ в противовес нашему традиционному „материализму“. Однако как раз в настоящий момент здесь наблюдается знаменательный поворот. Если скинуть со счетов тех немногих искателей веры, которые без всяких оговорок, без всякого «reservatio mentalis» признали себя верными сынами официальной церкви и, как люди, уже нашедшие и успокоившиеся, не представляют более интереса, то окажется, что мало-помалу, частью сознательно, частью бессознательно, все разновидности нашего интеллигентского богоискательства усваивают себе прагматическое оправдание веры. При этом, как и следовало ожидать, богоискатели хилиастического настроение обнаруживают тягу к позиции так называемого католического «модернизма», виднейший представитель которого Ле-Руа[1]) пытается прагматически обосновать незыблемость ортодоксальной догматики. Наоборот, сторонники индивидуалистически-культурно-протестантской религиозности склоняются к тому субъективному. внецерковному и даже антицерковному мистицизму, который ревностно отстаивается прагматистом Джемсом, и который правильнее всего было бы назвать мистическим анархизмом, если бы этот термин не получил уже в русской литературе специфического значение[2]).

Этот переход от немецкого идеализма к романскому и англосаксонскому прагматизму является как нельзя более естественным. Неокантианство представляет почву, совершенно не подходящую для расцвета мистических исканий. В Западной Европе оно не связано ни с каким сколько-нибудь значительным и интересным движением в религиозной области. Что же касается русских „идеалистов“. то даже в период неокантианского пленение немецкая гносеология представляла для них ценность, главным образом, как удобное оружие в борьбе с материалистами; но наряду с этим им приходилось бороться за свободу мистики против кантианского рационализма и формализма.

К тому же, и как чисто философское, теоретико-познавательное направление, неокантианство во всех его разветвлениях несомненно уже вступает в период схоластической разработки, в тот старческий период окостенения, когда все творческие силы, заложенные в данной концепции, вполне выявились, действительная жизнь мысли в ней замирает и на место нее становятся шумливые, но мало содержательные турниры школьных буквоедов.