Натюрморт с яблоками - [8]

— Ой! Это вы?! Здравствуйте!

— Простите, — сказал Дмитрий, — вы, наверное, обознались. Все люди похожи друг на друга.

— Как же!? Как же?! — запротестовала незнакомка. — Вы же рубили у меня дрова! Ну! Вспомнили?!

— Да, да, — пробормотал фотограф, — сейчас узнаю. Точно, это вы.

— Так берите билет, я подожду.

Он купил билет. Обернулся, но путь ему преградил тот самый недавний господин, что испортил настроение своими странными словами, в то время, когда Дмитрий любовался обнаженными девицами в витрине.

— Секунду, кореш, — дохнул мужик ему в лицо винным перегаром. — Облажался я давеча, не за того тебя принял. Прости великодушно. Не дай подохнуть бывшему декану философского факультета. Шланги горят. Подкинь червонец.

Ли-Маров дал ему червонец. Декан смял в кулаке бумажку, придвинулся к нему ближе.

— Ты не подумай… Когда-то и я знал лучшие дни. В горячую «пражскую весну» я сидел на башне «Т-34» в центре Праги и был целиком солидарен с чешским народом, но во время «карибского кризиса» я был атакован толпой цыган на Казанском вокзале и начисто обобран. Постой, мне хочется чем-то тебя отблагодарить. Вот послушай стихи, я сам сочинил…

Грязным снежным комом

Я в следующий век вкачусь,

Я в двадцатом не был нужен,

Может, в двадцать первом сгожусь?

Я растаю, стану лужей,

А лужу выдует стужа,

Дура она, дружок,

Ведь я не самогон.

— Ну как? — спросил он, волнуясь.

— Годится, — похвалил Ли-Маров. — Очень, знаете, неплохо.

— Если что — найдешь меня в этих краях. Хотя, — он потер свою небритую щеку, криво усмехнулся, — как говорится, редкий бомж доживает до утра. Но, живы будем!

Женщина ждала фотографа. Быстрым шагом они направились к платформе.

— А что он хотел, этот грязный мужчина? — поинтересовалась спутница. — Глядите, не связывайтесь.

— Так, — сказал Дмитрий, — ничего особенного. — И добавил, может быть, лишнее: — Приглашал на чай.

— Чай?! Да вы что?! Разве он похож на человека, который пьет чай? Он от водки не просыхает. Надо подальше от таких держаться.

— Он вообще-то безобидный. Хотя выглядит немного странным и одежда на нем грязна. Но грязь совершенно внешне…

— Не говорите так. Вы не знаете.

В электричке народу было не протолкнуться. Они пристроились в тамбуре.

— В прошлый раз вышло так неловко, — сказала женщина. — Извините меня.

— За что же?

— Сами знаете… Я потом только поняла, что вы не из тех… Я поступила очень дурно. Если бы вы знали, как мне было стыдно.

— Это вы напрасно.

— Нет, не напрасно. Я потом вас искала, думала — встречу в электричке. А все не встречала. И вот сегодня я ушла пораньше с работы. И надо же — вижу вас! Скажите, чем мне искупить свою вину?

— Вы не виноваты.

— Нет, виновата. Хотите, я вам порублю дрова?!

Ли-Маров не выдержал, рассмеялся.

— Думаете, не сумею? — зеленые глаза женщины заискрились.

— Скажите ваше имя и будем квиты, — предложил фотограф. — Согласны?

— Ах! В самом деле! Мы до сих пор не знакомы! — Она подала ему обе руки, те самые, которыми Дмитрий любовался два месяца назад. — Алина.

— Дмитрий, — представился фотограф. — Можно просто Дима.

— А вы, кажется, не совсем русский, да? Извините. Какое вообще имеет значение. Во мне, например, столько намешано кровей… в нашем роду были и русский, и полячка, и украинка, а дед был испанец. Простой инженер.

— Вы правы. Я полукровка. Отец мой русский, а мать кореянка.

— От матери вы унаследовали, пожалуй, только черный цвет волос, а в остальном вы европеец. — Алина внимательно вглядывалась в его лицо. — Наверное, это интересно, когда в семье представители Востока и Запада. Ведь, правда? Разные культуры, обычаи, языки. Вы знаете корейский язык?

— Только на уровне бытового общения.

— Как интересно. Это трудный язык?

— Пожалуй… Меня в детстве учила бабушка, мамина мама. Потом она умерла, и я стал подзабывать. — Дмитрий замолчал. Он вспомнил аскетически строгое загорелое лицо бабушки, ее восточную, загадочную молчаливость. Мать была такой же, но в отличие от бабушки, она никогда не говорила с ним по-корейски. Может быть из-за личной трудной судьбы. Когда в 37-м корейцев выселили из Приморья в Среднюю Азию, матери едва исполнилось десять лет. Это Дмитрий узнал от отца. Мать всегда как будто стеснялась своей национальности, и когда появился на свет Дмитрий, внешностью совсем не похожий на нее, она не скрывала своей радости. Она несла внутри себя печать угнетенности и страха и желала только одного, чтобы ее сын не испытывал комплекс неполноценности.

— Ваши родители живут с вами?

— Нет. В другом городе.

— Вы их навещаете?

— Да, — проговорил фотограф, хотя это было неправдой. Он давно не навещал родителей. Хотя звонил им изредка.

— Извините, что так расспрашиваю. Просто безмерно рада, что нашла вас. Я непременно должна что-то сделать для вас. Скажите, что?

— Выпейте со мной чашку чая.

— С превеликой радостью. А когда?

— В любое удобное для вас время.

— Сегодня! А где?

— Пожалуй, у меня.

— Идет. А вы…

— Я живу один.

— Замечательно. А то, знаете, как бывает… жена спросит: «Эге, дорогой, кого это ты привел?!» И мне будет совсем неловко, хоть убейся.

* * *

Домик друга Литвинова находился в пяти минутах ходьбы от станции, в сосновом лесу. Дом был срублен в незапамятные времена, весь потемнел, но стоял еще крепко на земле, ничуть не скособочился как другие дома по соседству. Он достал ключ из кармана, отпер дверь. Гостья с интересом оглядела комнату, где посредине стояла русская печь. За сутки Дмитрий кидал в печь четыре увесистых полена, утром и вечером, — этому его обучил Литвинов, — и в доме было тепло. Дымоход обогревал и верхнюю комнату. Алина из любопытства сходила и наверх, потом сняла куртку, принялась готовить еду. Газа здесь не было, Ли-Маров пользовался электрической плиткой. Воду он брал из колодца во дворе. Из съестных припасов у него еще оставалось ведра два картошки, банка маринованных грибов и полкоробки вермишели. Зато всевозможного варенья и компота в стеклянных банках было в погребе целая батарея. Он полез за банкой в погреб, нашел там и давно подзабытый, покрытый паутиной, бутыль, плотно закрученный пробкой, где еще пребывало грамм триста-четыреста самогона. Фотограф не знал, как отнесется к находке Алина, и оставил бутыль на месте, потому что они все же условились пить чай. Сам Дмитрий никогда не пил спиртное один. Последний раз он «раздавил» две бутылки вина «Киндзмараули» с Толиком Литвиновым, накануне его отъезда в Украину. С тех пор не было никакого повода. Так что самогон мог благополучно пролежать в погребе еще сто лет.