Отец Димы работал на кирпичном заводе инженером, мать преподавала в школе физику. Отец время от времени пил, хотя на заводе его ценили как классного специалиста. Он никогда не буйствовал, не шатался по улицам, не валялся в канавах, а тихо сидел с бутылкой и закуской в холодной баньке в глубине двора. Мать считала пристрастие отца к спиртному болезнью и молча сносила беду. А сын больше пропадал с удочкой на реке, его мысль при этом раскачивалась на поверхности воды и уносилась по течению неизвестно куда.
В ту ночь Дима не спал, все думал об Эмилии, ее фотографиях, странных пейзажах, красивых мужчинах и трех улетающих в небо яблоках. Обуреваемый бесконечными волнениями, он вышел во двор. В баньке горел свет. Дима заглянул в окошко. На скамье сидели родители. Отец с взъерошенными волосами уставился куда-то в одну точку, обняв мать за плечи, а та что-то говорила с таким печальным и нежным видом на лице, какая бывает только у святых мадонн в картинах итальянских художников эпохи Возрождения. Он вернулся в дом, лег, рассмеялся тихо неизвестно чему и тотчас заснул.
А на следующий день, как было условленно, Дмитрий вновь отправился к Эмилии — за своей фотографией. Он был одет во все выглаженное и чистое — светлые брюки, белая рубашка, на ногах — начищенные туфли. Он шагал скорым шагом и сердце его учащенно билось. Он не заметил, как затормозила рядом машина «Шкода». Эмилия высунула голову из окна дверцы, бросила: «Давай, садись быстрей!»
— Хочу заснять грозу, — сказала она, когда парень уселся на сиденье рядом, и надавила на газ. — Еле дождалась тебя. Не знаю, удастся ли на этот раз поймать состояние.
Вскоре город остался позади, они ехали в сторону реки, где Дмитрий с удочкой облазил всю округу. Миновали мост, перелесок, свернули на проселочную колею, встали среди зеленого поля клевера. Поле тянулось далеко вперед, круто опускалось вниз и там опять резко выныривало, образовав своеобразный хребет улегшегося какого-то дикого исполинского зверя. Зверь издавал глухие ухающие звуки и невидимой огромной лапой толкал гряда клубящихся черных туч. Застучали первые капли дождя. Эмилия раскрыла большой зонт, каким пользуются на этюдах художники, воткнула шест острием в землю, велела Диме придерживать, чтобы не свалил ветер. Потом она установила треножник с аппаратом, и в это время по-настоящему грохнуло прямо над их головами. А женщина продолжала возиться с инструментом, установила треножник, опустилась на колени, припала к глазку аппарата, высматривая необходимую композицию кадра. Вспыхнула молния, — будто тот же неугомонный зверь яростно встряхнул в небе ослепительную ветвь, которая в секунду сожгла собственные же листья. Полил дождь, а Эмилия все ползала на коленях по траве, щелкала затвором. Наконец она поднялась. Дмитрий выдернул зонт, и под его прикрытием они побежали к машине. Лило как из ведра. Эмилия открыла дверцу машины, сложила инструменты на заднее сиденье, а сложенный зонт бросила вниз на пол. Пока они забирались на свои места, то взмокли до нитки.
— Ужас! — воскликнула Эмилия. — Настоящий потоп!
Тонкая кофточка на ней прилипла к телу. Она стянула с себя кофту, выжала.
— Давай, снимай рубашку тоже! Выжимай! Я включу печку.
Он снял рубашку.
— И брюки снимай!
Пока парень раздумывал в нерешительности, женщина сняла юбку, выжала. Ли-Маров последовал ее примеру. От включенного мотора повеяло теплом. Дима смотрел на женщину. Она убрала рукой назад мокрые волосы, обернулась к нему, глаза ее лукаво засветились:
— Так ты целовался с девочками или нет? — спросила, и тут же поежилась, буркнула: — Как противно когда на тебе мокрый лифчик. — Подалась вперед, выгнулась в талии. — Ну-ка, отстегни, помоги мне… Так, смелей… Там петелька. Вот и хорошо. Ты должен уметь это делать.
Бретельки повисли, Эмилия сняла лифчик и, не отжимая его, повесила на ручку дверцы. Вновь посмотрела на Дмитрия.
— Ну ответь же… целовался?.. Хочешь поцеловать меня? — И она закрыла глаза. Ее круглые крепкие груди медленно поднимались в дыхании и опускались. Сердце молодого человека стучало так бешено и громко, что казалось, — его слышно далеко в поле громче грохота грома и падающего ливня. Он склонился и поцеловал женщину в губы, его ладонь опустилась на ее бедро, там, где тело охватывала полоска ткани. Она гладила его, чтобы он перестал дрожать, но безрезультатно — Дмитрий дрожал точно осиновый лист на ветру и зубы стучали, норовили укусить горячие ее губы, прижавшиеся к его рту. Потом она придвинулась ближе, переместилась на его сторону, откинула спинку сиденья… Он судорожно прильнул к ней всем телом и, прежде, чем Эмилия смогла что-либо сделать свободной рукою, у него все завершилось. От внезапно охватившего чувства стыда, он готов был провалиться сквозь землю. И в ту минуту он перестал дрожать. По лицу его катилась влага, то ли от мокрых волос, то ли это были слезы.
Тяжело переводя дыхание, она продолжала обнимать его, сказала тихо:
— Ничего, ничего… такое бывает. Все хорошо… Ты такой сильный, стройный. Я думала, что ты уже любил… Все будет хорошо. К тому же здесь так неудобно, тесно. Давай-ка, я сяду на свое место…
