Натурщица Коллонтай - [47]

Написала и засомневалась, насчёт любви и страсти — просто под горячую руку попало, не обижайся. Так ведь и не понимаю я, чей он, Мишенька, от кого, от чьей из них двоих страсти. Сейчас, когда эту часть строчу, время прошло, но только никаких внятных признаков напоминания внешности и лица Леонтий Петровича или Паши не проглядывается. Оба они больше тёмные, чем я, оба среднего роста, оба без ярко выраженных особенностей строения своей анатомии. А об остальном говорить и рассуждать пока рановато, не набрал сынок мой ещё нужных лет для более определённого вывода про себя относительно своего отца по рождению крови.

А вообще, довольно странная у нас сегодня получается картина про моего сына. Бегает вовсю, бойкий, в меня. Приду, называет мамой. Уйду, мамой зовёт Есфирю. А когда обе мы, путается, но тут же забывается. Есфирь при мне его поправляет с вежливой мягкостью, на меня показывает, говорит, вот мама твоя, Мишенька, а я Есфирь, Фира. А когда нет меня, не знаю, поправляет или так оставляет называть, как проще всем им, наверно.

А Паша отец, каких поискать, вижу по всему — как обмирает он по нему, как играется, как ласкает и смеётся счастливым голосом, как укладывает и нашёптывает на ночь слова, как незнакомым для меня светом лицо его обливается и отражается на всех присутствующих. И как Мишенька тянется к нему, будто к Богу небесному, к прародителю всех родителей, самому драгоценному для ребёнка существу в его раннем, несознательном возрасте.

Прихожу к себе и сколько-то времени огорчаюсь каждый раз. Думаю, мог бы Леонтий Петрович к себе пригласить нас двоих, а не только одну меня, ну чем ему Мишенька так не угодил, что не желает его знать, а только давать содержание. И ещё интересная деталь. Он за всё время не поинтересовался даже, в каком возрасте находятся двое других моих ребёнка, которых, допустим, нет вообще.

Это что, равнодушие такое? Нарочитый расчёт, чтобы не погружать голову в постороннее? Отвержение от себя дополнительной нагрузки от моей жизни до него?

Просто регулярно выдавал на содержание и ни о чём больше не спрашивал. Мы на тот момент с ним про чтобы расписаться речь ещё не заводили, ни с его, ни с моей стороны, выдерживали нейтралитет, без аннексий и контрибуций, тем более знал он обо мне, что с Пашей я всё ещё в росписи. Оба ждали неизвестности. Но и с другой ведь стороны, затеялась бы про Мишеньку, а как те? Разбить, получается, родных братьев и сестёр на отдельно?

В общем, не сходится, как ни возьмись решать, пускай остаётся, как есть.

Шуринька, но со мной-то он ласков и гордится. Ходим в театр и не упускаем из вида кинематографию. Рестораны, один, другой, два раза на неделе, это не меньше, как заведено. Говорит, когда трудился в заграничных странах подолгу, то это принято у них, всенепременно.

Стала знать многое про кухни народов мира, особенно пришлась по сердцу грузинская — объешься просто, если понять её и прочувствовать для себя. Неожиданно вдруг дошло до меня, что и в этом тоже имеется немалая гармония и красота, в наивысшем смысле, а не как на тарелке разложено. Ухватилась вдруг самая суть, про что мне Паша так долго вдалбливал. Что всё простое, скорее всего, и есть настоящее. И что всё красивое, скорее всего, есть простое. А там всё такое и есть, как будто простыми руками из простых вещей приготовлено, но при этом ни добавить, ни убавить ни в какую сторону вкуса и цвета. Взять лаваш, хлебушек грузинский, — мука с водой, круглый и плоский, больше ничего, а не оторвёшься от него, будешь мякость эту в себя насыщать и только брынзой овечьей прикусывать.

Плюс поют там, состав. Заслушаешься и закачаешься от душевного покоя и сердечной неги. Так протяжно и слаженно на голоса кладут, что голова начинает кружиться, а внутри тебя истома рождается какая-то отзывчивая, как сон, как прогулка по небесам среди воздуха, но без страха упасть, а только с наслаждением плыть себе и плыть между облаков и окидывать сверху планету нашу землю, любоваться видами её, воспоминаниями, представляя себе одно лишь только хорошее и позабыв всё дурное и однобокое, мешающее расслабить душу до предела и впитать в себя красоту жизни до самого её основания.

И к платьям покойной Верочки своей допустил. Не сразу, правда, через год после как стали жить. И ко всем её же многочисленным духам, начатым и непочатым. Сказал, засёк момент нашей первой встречи на ампирном диванчике и уже оттуда повёл свой отсчёт траурного года.

Говорю:

— Но она ж умерла давно, при чём теперь год этот поминочный?

Он:

— Верочка умерла для меня только вместе с появлением тебя в моей жизни.

Я:

— А до этого дня ты её в живых, что ли, держал? Третьей — в спальне с мной?

Он:

— Тебе этого не понять, Шуранька. Вся ваша порода Коллонтай всегда отличалась неумеренностью и лёгкостью в своих сердечных привязанностях.

Я:

— Ты это о чём, Лео?

Он:

— Будто сама не знаешь? Ты что, труды собственной бабушки не читала?

Я:

— А у тебя они есть? А то меня с детства во многом ограничивали, больше воспитанием занимались, а не чтением со мною трудов.

Он:

— В таком случае пойдём, милая, кое-что имею от давних ещё времён, ознакомься с бабушкиными манифестами.