Наташа и Марсель - [106]

Мучительными оказались также и дни между допросами — режим в Минской тюрьме СД был адский. Надзиратели как будто соревновались между собой, изощренно издеваясь над заключенными. Какие только муки не способен вынести человек…

По вторникам и пятницам прибывала душегубка. Наташа в те дни ожидала вызова, как избавления. Но увозили других, а ее вели на очередной допрос.

Три месяца безуспешно выбивал из Наташи показания следователь Минской тюрьмы СД. На последнем допросе он заговорил «по душам»:

— Умирать в твои годы нехорошо. Главная ценность у человека — жизнь. Будешь говорить правду, помилуем. Ну!

— Самое главное у человека Родина — высшая из Матерей…

Ударив кулаком по столу, гестаповец истерично закричал:

— Ты хочешь погибнуть здесь, на родине, как героиня? Мы лишим тебя этой возможности, фанатичка! Сгниешь далеко отсюда, в германском лагере! Живой из концлагеря не выйдешь — я поставлю в твоих документах специальную отметку!

Когда Наташу вызвали с вещами, соседка по нарам Клумова, жена известного в Минске профессора, сказала на прощание:

— А вдруг останешься живой, тогда поешь досыта и за нас родимого нашего хлеба…

В студеный предновогодний день Наташу привезли на станцию и втолкнули в переполненный невольниками неотапливаемый товарный вагон. Паровозный гудок перед отправкой эшелона и поныне слышится ей в кошмарных снах — тот погребальный гудок перед расставанием с Родиной.

Одета была Наташа в сапоги на босу ногу, платье на голое тело и летнее пальто. Ее выхаживали, спасли незнакомые люди: она запомнила лишь некоторые голоса и лица тех, кто дал кусок хлеба, накрыл кожухом, отогревал в промороженном вагоне теплом своего тела, своей души.

Эшелон прибыл в концлагерь Зальгерст, юго-восточнее Берлина.

Даже за проволокой концлагеря, оказывается, узнику могла улыбнуться удача: именно в день прибытия эшелона из Минска на пищеблок понадобилась посудомойка, знающая немецкий язык. Рослая полнотелая немка лет сорока, неразговорчивая лагерповар фрау Анна взяла в свои руки судьбу Наташи. Внимательно оглядев ее на кухне, спросила:

— Имя, профессия, вероисповедание?

— Наташа. Учительница. Неверующая.

— Безбожница, — подытожила фрау Анна. — Всевышнего не почитаешь, геенны огненной в аду не боишься…

— Какой ад может сравниться с гестаповской тюрьмой? С нашим и другими концлагерями? За что ваши солдаты сжигают в моей стране деревни вместе с мирными жителями? Если бы существовал всевышний, разве бы он такое допустил?

— Не богохульствуй! Это кара за наши прегрешения…

Наташа вымученно улыбнулась:

— Какие у меня прегрешения? И чем прогневили бога мой маленький беззащитный сын? Моя старая добрая мать? Многие тысячи других матерей и других детей…

Фрау Анна принялась мять в руках полотенце, затем ворчливо произнесла:

— Посудомойка обязана прилежно трудиться, а ты полуживая дохлятина. Поэтому разрешаю питаться столько, сколько пожелаешь. Но помни: ты должна прилежно трудиться.

Первое время Наташа удивлялась: сколько же может съесть баланды и эрзац-хлеба наголодавшийся в тюрьме человек! Потом, ожив на лагерных харчах, острее затосковала по дому.

В одно из воскресений фрау Анна, испросив разрешение начальства, привела Наташу к себе на квартиру. После ванны дала переодеться в чистую одежду. Поношенные рубашка, чулки и платье оказались велики, но были аккуратно заштопаны, постираны и выглажены. Фрау Анна вздохнула:

— Смотрю на тебя — живого места на теле нет. Так истязать женщину могут лишь в гестапо. Кто-то из тех, кто неделю назад мылся с тобой, донес лагерфюреру, что ты партизанка. К счастью, лагерфюрер заболел гриппом. Запомни: если хочешь жить, никому не показывай гестаповские рубцы на спине!

Поколебавшись, фрау Анна сказала:

— У меня нет ни одной ценной вещи. А господин писарь любит золото больше, чем фюрера. Он может переправить тебя в другой лагерь, и ты будешь жить! Давай кольцо…

Наташа молча протянула фамильное кольцо Марселя. Фрау Анна внимательно разглядывала дорогую вещь и поинтересовалась:

— Что это написано резцом внутри? Какой-то непонятный язык… Это твой язык — переведи!

— «Я люблю тебя», — перевела Наташа, и фрау Анна заплакала. Всхлипывая, сказала больше для себя:

— Их либэ дих. Это священная троица слов. «Я люблю тебя», — говорил мне мой Ганс, когда мы были юны и мир для нас был прекрасен.

Их либэ дих… А сегодня мир сошел с ума, и рука озверевшего сатаны отправляет на гибель бесконечные толпы людей.

Их либэ дих… Во имя любви мы должны спасать ближних, и вот этот чудесный символ любви, — фрау Анна подняла над головой ладонь, на которой, мерцая камнем, теплилось кольцо, — я буду отдавать в жадную лапу господина писаря как плату за твою многострадальную жизнь. В лапу бесчувственного человека отдавать чистоту трех священных слов…

Через день вместе с очередной партией заключенных Наташу перевели в концлагерь Фюрстенвальде. В списках оставшихся в Зальгерсте господин писарь сделал пометку: «ф». «Фернихтен» — «уничтожена».

Кольцо Марселя и фрау Анна спасли Наташу. Фамилию своей спасительницы она не знает. Запомнила только, что были у нее двое детей, и муж работал стрелочником.