Наташа и другие рассказы - [37]

Закончив речь, раввин спросил — не хочет ли кто сказать слово об Ицике. Гиршл — он сидел между мной и дедом — вытер глаза и бросил взгляд на сына Ицика. Тот сидел, уставившись в пол. Никто не отозвался, раввин нервно переминался у гроба с ноги на ногу. Он обозрел комнату и снова спросил: кто может вкратце рассказать о жизни Ицика. Если кому-то есть что сказать, а он сидит и молчит, потом он об этом пожалеет. В такую минуту следует побороть свою застенчивость. Дух Ицика здесь, с нами. Сказать доброе слово об усопшем — это мицва. В конце концов Гиршл, опершись о мое колено, встал, прошел вперед. Звук его шагов усугублял тишину. Его поношенный твидовый пиджак, согбенная спина все за него сказали еще до того, как он подошел к гробу. Вся его фигура выражала горе, для которого нет слов. Да и какие слова могли бы воздать хвалу умершему лучше, чем его жалкая спина?

Гиршл повернулся к собравшимся, взял себя в руки и заговорил, четко и собранно. Ицик был моим последним и самым дорогим другом. Гитлер уничтожил мою семью, а детей у меня не было. Когда умерла моя жена, я думал, мне суждено жить в одиночестве, пока Господь не сочтет, что пришло время призвать и меня. Ицик в эти последние годы стал моим дорогим другом, благодатью, ниспосланной мне в старости. Не знаю, что со мной сталось бы без него. Он был замечательный человек. Порядочный человек. Сильный человек. Прямодушный человек. Мне будет недоставать его так же, как моей правой руки, лишись я ее. Долгая жизнь — не только благо, но и проклятие. Сегодня для меня это проклятие. Не знаю, станет ли она для меня вновь благом.

На кладбище намело сугробов по колено. Над сугробами высились груды смерзшейся комьями земли из могилы. Могильщики очистили от снега полукруг около могилы, Гиршл стоял поодаль ото всех. Сын Ицика взял лопату, другая лопата торчала из груды земли. Старики топали ногами, сморкались. Залман пропел молитву, раввин прочитал еще несколько молитв. Гроб опустили в могилу, каждый бросил на него по твердому кому земли. Раввин, сын Ицика и я закопали гроб. Лопата входила в землю с таким трудом, будто это бетон. Когда я втыкал лопату, плечи у меня ломило от натуги. Сын Ицика останавливался передохнуть, но лопату из рук не выпускал. Мы с раввином минуту копали, минуту передыхали. Закапывали могилу мы минут двадцать, не меньше. Под конец волосы у меня взмокли от пота, у раввина с бороды свисали белесые сосульки.

Пока мы пробирались по снегу к машинам, сын Ицика поблагодарил меня за помощь. До этого он не сказал мне ни слова. Голос он подал всего раз: спросил раввина, как ему заплатить за панихиду. Впереди ковыляли по снегу старики. Шли по двое, по трое, держась за руки, чтобы не упасть. Сын Ицика остановился, разглядывал стариков. Посмотри-ка на них, сказал он, кто знает, скольких они надули, обчистили, облапошили? И посмотрел на могилу Ицика. А вы знали, что отец семь лет просидел в тюрьме? — спросил он. Сестры, братья у меня по всей России. Их не сосчитать. Для него не существовало запретов. Поняли, какой у меня был отец? Он поднес к лицу кулак. Вот какой он был, сказал сын Ицика. Воткнул кулак в сугроб и посмотрел на меня: понял ли я его? Я кивнул, понимаю, мол. Вот какой, повторил он и только тогда выдернул кулак из сугроба.

В этом доме ни одна смерть не проходила незамеченной, а смерти Ицика давно ожидали. Те, кто раньше стучался в дверь Залмана, теперь подсовывали под нее конверты. Оставили под ней бутылку водки. Многие в доме осуждали такое поведение. До деда доносились обрывки разговоров. Но даже те, кто такое поведение осуждал, чувствовали — выбора нет: надо что-то предпринимать. У всех кто-то стоял в очереди. Если ничего не предпринять, квартира, как пить дать, уйдет к людям без правил. Люди с правилами навещали Гиршла, когда он сидел шива по Ицику. Приносили яйца, бейглы, медовые коврижки, оправдывались, говорили — у них нет выхода. Он понимает, говорил Гиршл. Понимает, что против него они ничего не имеют.

Всю неделю, пока Гиршл сидел шива, Залман принимать решение отказывался. Однако всю эту неделю, куда бы Залман ни шел, его подлавливали, рассказывали душераздирающие истории. Он же должен понять. Список, образно говоря, был чем-то вроде клетки, и еврейское старичье пожирало Залмана глазами сквозь решетку, простирало к нему руки, умоляло сжалиться, спасти. Ни для кого уже не было тайной, что управляющий прислушивается к Залману и вскоре придет узнать, чью кандидатуру тот предложит. Ни для кого не было секретом, что Залману нужно занять опустевшее место в синагоге. Со смертью Ицика, если не брать в расчет меня, он мог рассчитывать на восемь человек. Все нажимали на Залмана кто как мог. Однорукий, из русских, грозился, что перестанет ходить в синагогу, если квартиру Ицика не отдадут его шурину. Шурин — хороший еврей. А он переплачивает за квартиру. Живет в доме, где полно чернокожих. Болен диабетом. И почему он должен страдать из-за Гиршла? И что, квартира должна достаться Гиршлу, потому что он делил с Ициком постель? Да в России он за это загремел бы на десять лет в тюрьму. И если Залман так понимает, какой должна быть синагога, он больше на службу ни ногой, он скорее в церковь пойдет.