Наталья - [16]
Подъехал грузовик с брезентовым верхом, из него вывалила на крыльцо целая толпа мужиков, тоже требовали кого-то.
— Из района, — по номеру определил белобрысый.
Минут через двадцать кованая дверь распахнулась, мужики схлынули с крыльца, и санитар торжественно, с идиотской улыбкой от уха до уха вывез на обитой цинковым листом тележке нечто с открытым ртом и провалившимися щеками, наряженное в торчащие туфли и черное платье: труп старушки. Мужики роем загудели, засуетились.
— Не наше, — отворачиваясь, проговорил Николай.
Тут только он заметил, что транспорта в переулке много прибавилось: приехал еще один катафалк, и какой-то «рафик» нагло подрабатывал задом точнехонько под крыльцо.
— Ты давай, подшустри, — посоветовал водитель, — мне стоять некогда, на пол-одиннадцатого другой заказ.
Николай пошел на крыльцо, потоптался перед закрытой дверью. Минут десять спустя очкастый вывез другого жмурика, молодого оскаленного парня в мешковатом черном костюме — у соседнего катафалка взвыли, Николай подавил позыв к тошноте и дурным голосом заорал:
— Калмыкову давай, наша очередь!
Санитар, увозя тележку, кивнул.
Водитель сел в катафалк и включил мотор — должно быть, ноги замерзли. Подъехали еще две машины. Наконец дверь открылась, санитар выкатил на тележке очередное свое творение — дородного желтолицего мужчину; парни, топтавшиеся у «рафика», побросали сигареты и взялись за дело. Белобрысый, выскочивший было открывать заднюю дверь, аж притопнул от злости и скомандовал:
— Вымай гроб!
— Чего? — не понял Николай.
— Гроб вытаскивай! — заорал водила. — Меня, твою мать, люди ждут! Что мне, до вечера тут торчать? Вымай на фиг!
— Ты что, обалдел? — спросил Николай, сдуру соображая, как быть одному с гробом в этом поганом переулке. — Погоди, я пойду туда, разберусь. За мной не станет, клянусь!
— Я не обалдел, — впервые глянув Николаю в глаза, процедил белобрысый. — Это ты здесь торчишь, как пень на морозе. Даю тебе, — он взглянул на часы, — десять минут. Вчера надо было разбираться, сразу. Он же нарочно тянет, козел очкастый!
Николай бросился на крыльцо, ударился в дверь — заперто — побежал вдоль стены, вокруг часовенки, влетел в приемную, оклеенную плакатиками Минздрава, дернул дверь прозекторской — опять заперто; просунул руку в оконце, повернул замок, подал голос и пошел по коридору на вонь, на свет — в просторное, под высокими церковными сводами помещение, где на залитых светом оцинкованных столах лежали — о, Боже! — Николая шарахнуло по глазам, по мозгам, он пошел прямо на человекоподобного длиннорукого санитара, который один возвышался и колдовал над жутким желтовато-красным развалом человечины; что-то они говорили друг другу, санитар невнятно оправдывался: «ничего не знаю, никакой одежды не видел», — и приступал, шел потихоньку на Николая, выпирая его туловом из своего вертепа.
— Я вчера приносил! — орал Николай; санитар вытеснил его в коридор, нечаянно Николай заглянул в дежурку и сразу увидел в углу свою нетронутую авоську с одеждой.
— Вот же она! — вскричал он озаренно. — Тут же написано: Калмыкова!
— Откуда нам знать, чейная, — кося, бормотал санитар.
Николай выхватил конверт, показал надпись, достал из конверта червонец — санитар потянулся, отдернул руку, булькнул горлом и застенчиво, с придыханием прохрипел:
— Это н-нам, н-наше-е-ы-ы-ы…
— Сволочь, — вызверился Николай, отдавая червонец. — Немедленно одевай ее, понял? Немедленно! — И побежал прочь, на волю.
— Ну, сволочь! — поделился он с водителем. — Ну, скотина!
— Все в порядке? — спросил тот.
Николай кивнул.
— Давно бы так, — со скукой обронил водитель.
Тем не менее минут двадцать пришлось еще потоптаться, затем дверь отворилась и санитар, бормоча невесть что и кланяясь, не без кокетства вывез на крыльцо тележку. Узнав мамино платье, Николай скользнул по лицу взглядом и не сразу признал, а признав, похолодел, до того брезгливое, злобное, ведьмачье выражение было оттиснуто на этом чужом и мертвом, абсолютно чужом и все-таки мамином лице.
— Давай, шевелись, — торопил водила.
Они прислонили крышку гроба к машине, гроб выставили на крыльцо — тем временем санитар, склонясь над телом и от усердия приседая, расчесывал грязной железной щеткой оттаявшие, мокрые мамины волосы. Втроем переложили тело в гроб, в последний момент шофер подскочил и ловко перевернул подушку на другую сторону, где наволочка была намертво схвачена грубым швом:
— Когда подсохнет, перевернешь, — пояснил он.
Гроб задвинули в салон катафалка, накрыли крышкой. Санитар протянул Николаю его же авоську, в которой осталась лежать косынка, и спросил, что делать с халатом, в котором покойницу привезли.
— Носить, — бросил Николай, прыгая в салон.
— Родственница? — спросил на обратном пути водила.
— Мать.
— Мать? — удивился тот. — А ты ничего, крепкий. И что с ней?
— Умерла.
Белобрысый одобрительно хмыкнул.
— Это я догадался. А от чего?
— Повесилась.
— А-а-а… Пила, что ли?
— Нет.
— Даже так… — Они проскочили пути перед зазвеневшим трамваем и вписались во второй ряд машин, потоком скатывавшихся вниз, к набережной. — Стало быть, жить заленилась. Это быват, вот только заднего хода нет, это жаль.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Впервые имя Эргали Гера широко прозвучало в конце восьмидесятых, когда в рижском журнале «Родник» (пожалуй, самом интересном журнале тех лет) был опубликован его рассказ «Электрическая Лиза». Потом был «Казюкас» в «Знамени», получивший премию как лучший рассказ года. И вот наконец увидела свет первая книга автора. Рассказы, дополняющие эту книгу, остроумны, динамичны, эротичны и пронзительны одновременно.В тексте сохранена пунктуация автора.
Впервые имя Эргали Гера широко прозвучало в конце восьмидесятых, когда в рижском журнале «Родник» (пожалуй, самом интересном журнале тех лет) был опубликован его рассказ «Электрическая Лиза». Потом был «Казюкас» в «Знамени», получивший премию как лучший рассказ года. И вот наконец увидела свет первая книга автора. Рассказы, дополняющие эту книгу, остроумны, динамичны, эротичны и пронзительны одновременно.В тексте сохранена пунктуация автора.
Откуда берутся и на чем поскальзываются новые русские? Как строят финансовые пирамиды? Чем киноискусство отличается от порнобизнеса? Что такое проституция – профессия или призвание? Как возникает и на что растрачивается литературный дар?Остросюжетное произведение известного писателя претендовало на многие премии – и заслужило главную: неослабное читательское внимание.
Впервые имя Эргали Гера широко прозвучало в конце восьмидесятых, когда в рижском журнале «Родник» (пожалуй, самом интересном журнале тех лет) был опубликован его рассказ «Электрическая Лиза». Потом был «Казюкас» в «Знамени», получивший премию как лучший рассказ года. И вот наконец увидела свет первая книга автора. Рассказы, дополняющие эту книгу, остроумны, динамичны, эротичны и пронзительны одновременно.В тексте сохранена пунктуация автора.
Впервые имя Эргали Гера широко прозвучало в конце восьмидесятых, когда в рижском журнале «Родник» (пожалуй, самом интересном журнале тех лет) был опубликован его рассказ «Электрическая Лиза». Потом был «Казюкас» в «Знамени», получивший премию как лучший рассказ года. И вот наконец увидела свет первая книга автора. Рассказы, дополняющие эту книгу, остроумны, динамичны, эротичны и пронзительны одновременно.В тексте сохранена пунктуация автора.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.