Наступит день - [17]

Наконец усталость стала брать верх. Фридун повернулся к стене и задремал.

В чайную доносился отдаленный вой шакалов.

- Но почему их нет до сих пор? - с досадой проговорил сертиб, обращаясь к Яверу Азими.

Тот встал и молча вышел из чайной.

Сертиб подошел к столу, налил еще рюмку коньяку, но не выпил: он приподнял голову Гусейна Махбуси, взяв его двумя пальцами за подбородок.

- Вот что, сын мой! Если ты человек честный, подумай над тем, что я тебе сказал; если же шпион, то тебе повезло, как никогда. Напиши и подай! Получишь десять-пятнадцать туманов! Вот и заработок.

Не дожидаясь ответа, сертиб позвал хозяина чайной:

- Не найдется ли у тебя местечка - отдохнуть часок?

- Пожалуйста сюда, господин сертиб! - почтительно ответил хозяин. Хорошая тахта и мягкая постель. - Он приподнял занавеску в конце чайной и отворил дверь, которая оказалась за занавеской: - Эту комнату я держу для таких дорогих гостей, как вы.

- Как только прибудет машина, разбудите меня! - сказал сертиб своим спутникам и закрыл за собой дверь.

Губы Гусейна Махбуси скривились в недоброй усмешке.

- Пускай ждет, кого хочет! Но явится к нему сама смерть... в лице серхенга - подполковника...

Софи Иранперест сощурил глаза и процедил сквозь зубы:

- Не понравились мне речи этого сертиба. Из каких это он Селими? Кто он родом? - спросил он.

- Это тот самый Селими, отца которого его величество придушил в темнице в первый же год восшествия на престол. Тогда этот был еще в Европе, учился.

- Ага!.. Значит, это сын того самого Селими? Его папаша действительно был ярым русофилом!

- Так и есть! Рассказывают, что покойный, даже совершая намаз, обращался лицом не на юг, к Мекке, а на север, к России.

- Знаю, братец, знаю! Он был к тому же заклятым врагом нашего господина Хикмата Исфагани. Хорошо знаю!

- Ваш-то господин, по правде говоря, и был причиной гибели отца сертиба. А теперь поговаривают о том, что свою дочь он собирается выдать за его сына, за этого самого сертиба...

- Да нет же, вздор! Он никогда не выдаст Шамсию за такого нечестивца!

- Пусть и не трудится! У нее имеется другой претендент - серхенг.

Они замолчали.

Гусейн Махбуси опорожнил еще бокал и громко вздохнул.

- Не горюй, парень! - стал утешать его Софи Иранперест. - На то и сертиб, чтобы побраниться. Он имеет на то право. Забудь все!.. Пей до тех пор, пока ноги сами не запляшут!

Софи Иранперест выпил бокал, съел ложку плова и снова налил себе коньяку.

- Ты еще молод парень! - сказал он, вставая. - Ты быстро накаляешься и так же быстро остываешь, потому что не бывал в переделках. А мужи, долго жившие и много видевшие, оставили нам поучительные советы.

Из чаши страданий нам испить пока не дано,

Садитесь вместе, друзья, пить радостное мню!

Ведь следом за жизнью - смерть, отбытие в мир иной,

Тогда и глотка воды нам выпить не суждено...

Опорожнив бокал, Софи Иранперест попытался что-то продекламировать, но дверь, прикрытая занавеской, внезапно отворилась.

- Ради аллаха, дайте немного подремать! Прекратите эту болтовню! резко сказал сертиб и, прислонившись к косяку двери, с минуту смотрел на Софи Иранпереста.

Потом он произнес, подчеркивая каждое слово, рубай Омара Хайяма:

Есть в небесах над нами Первин - могучий бык.

Второй таится в недрах неведомых земных.

Раскрои глаза рассудка: меж этими быками

Ты на земле увидишь табун ослов дурных.

Сказал и захлопнул дверь.

Софи Иранперест насупился и, сев за стол, налил и опорожнил еще бокал коньяку.

- Строгий человек этот сертиб! - пробурчал он.

- Чем крепче уксус, тем опаснее для посуды...

Софи Иранперест принадлежал к числу тех людей, которым вино развязывает язык. Не рискуя декламировать стихи, он говорил теперь тихо, не отрывая глаз от двери, за которой скрылся сертиб.

Казалось, слово не имело никакого смысла и никакой цены для этого человека; утверждая какую-нибудь мысль, он в следующей же фразе опровергал ее; то он оправдывал какое-нибудь явление, то через минуту начинал его порицать. Так он понимал свою обязанность журналиста. И все это он делал так естественно и с такой убежденностью, как будто отсутствие логики и путаницу мыслей считал высшим достоинством. Для него, очевидно, не существовало ни ясных принципов, ни твердых понятий. Всякое положение у него немедленно могло перейти в свою противоположность.

Уставший от этой болтовни, Гусейн Махбуси прервал его то ли с целью переменить разговор, то ли чтобы развлечься:

- Неужели господин Хикмат Исфагани высадил вас посреди дороги, а сам укатил?

- Это жестокий человек! - воскликнул Софи Иранперест. - Велел шоферу остановить машину, а мне выходить вон. Я стал было упираться, тогда он взял меня за плечи и вытолкнул на дорогу.

- А за что?

- Сам виноват! Я, собачий сын, тысячу раз давал себе слово ни в чем не перечить господину. Если скажет - молоко черное, повторять за ним - черное, скажет - белое, значит - белое. Но тут черт дернул меня возразить ему.

- Но о чем же был спор?

- Мистер Гарольд спросил, сколько от Джульфы до Тебриза? Господин ответил: около трехсот километров. А я, чтобы язык мой отсох, не выдержал и вздумал поправить господина: не триста, а всего сто двадцать километров. Господин повторил, что он знает точно - триста. Я возразил опять, что сам читал в справочнике - сто двадцать. Тогда он и выставил меня из машины да еще обругал упрямым ослом.