Настроение на завтра - [43]

Старбеев включил музыку, она звучала спокойно, как бы отдаленно.

Валентина бесшумно сменила тарелки и на круглом подносе внесла коричнево-румяную курицу, обложенную картошкой.

Все похвалили кулинарное мастерство Валентины и выпили за ее здоровье.

Мягков о чем-то посекретничал с Мартыновой, та, блеснув глазами, кивнула, и он встал.

— У меня сейчас такое состояние… Со стороны, наверное, выгляжу глупо… Сижу молчу. А в душе вулкан. Конечно, и газета немало капель добавила… Так что чаша переполнена. Раньше мне и присниться такое не могло. А вот случилось. Недавно еще в блокноте Нины Сергеевны была всего лишь одна строка: «Юрий Васильевич Мягков. Механический цех». Как она превратила эти строки в «Осеннее интервью», не знаю. Но хорошо знаю другое. Павел Петрович и Нина Сергеевна подвели меня к новому рубежу. Теперь все сплелось воедино. Мне жаль, что здесь нет моих родителей. Правда, четвертый стул уже купили. Нину еще не видели. А очерки читали. Думаю, догадываются, для кого этот стул. Иначе все было бы в моей жизни по-другому… Как — не знаю. Но убежден, не так хорошо, как теперь… Лицо его покрылось капельками, и он утер их платочком. — Мне легче с «зубром» справиться. Лучше я сяду…

— Напрасно. Вас интересно слушать… Нина Сергеевна, а вы уже послали газету домой? — сказала Юлия Борисовна.

Мартынова не ожидала такого вопроса и, внутренне вспыхнув, спросила:

— Кому?

— Маме. Отцу.

— Да, конечно… — солгала она и вышла из-за стола, чтобы никто не видел, как она покраснела. Нет, она не посылала и, наверное, не пошлет газету домой. Это была ее боль, душевная рана.

Когда она узнала, что у отца есть другая женщина, с которой он встречается почти каждый день, а мать, ее любимая мать, все знала об отце, но почему-то делала вид, что ничего не происходит, то поняла, что есть только один путь — покинуть дом, не терзать себя горестью происходящего.

В Москве была тогда ранняя осень. Листья на деревьях истончились, стали прозрачно-золотистыми, похожими на пластинки слюды, через них просвечивало остывшее солнце. Густой и частый осинник побагровел, и стали виднее серые, тревожные пятна неба.

Мартынова бродила по дорожкам Серебряного бора и думала, как жить дальше, с кем разделить беду, которая так тягостно обрушилась на семейный очаг. Но еще горше представилась мысль с кем-то поделиться этим стыдом.

Она на могла простить родителям их взаимное предательство. И презирала губительную ложь во спасение. Почему же люди так нелепо и гадко оскорбляют свое достоинство…

Однажды, потом она проклинала этот случай, Нина возвращалась от подруги и бросила взгляд на зазывно освещенное витринное окно шашлычной. Там, за окном, она увидела отца с той женщиной.

Ей хотелось крикнуть, ударить кулаком по стеклу, но для этого не было сил. Она только приникла лицом к стеклу, по которому текли струйки дождя.

А отец все говорил, говорил что-то той женщине и улыбался…

Перед чаем Валентина стала убирать посуду. Возле Мартыновой она задержалась и, легко тронув за плечо, шепнула:

— Очень хочется быть на вашей свадьбе. — И скорее себе, чем Мартыновой, сказала: — У Павла Петровича сердце — вещун. Не ошибается… Как он за вас переживает.

— Удивительный человек… Я очень благодарна.

Валентина снова коснулась ее плеча и, собрав посуду, пошла на кухню.

Поставив чайник на плиту, она присела на свое излюбленное место в углу, около окна, и, облокотившись на стол, прижав ладонь ко лбу, задумалась.

Издавна говорят: любовь приходит негаданно и порой нельзя уже вспомнить, когда это случилось. Только сердце, изнемогая от радостного блаженства, в удивительной, неразгаданной тревоге вдруг понимает: оно уже принадлежит другому.

Это было в Синиловске. Она тогда стирала белье во дворе, огороженном низким штакетником. Вокруг было тихо. Она поднялась на крылечко, привязывала веревку.

Возле колодца, где разгуливал чужой петух с ярким оперением, появился Старбеев.

— Здравствуй, Валентина… Вот и свиделись, — сказал он и доверчиво улыбнулся.

— Здравствуй, Павел, — ответила она, ошеломленная неожиданной встречей. — А где же вещи?

— Я вчера приехал. Уже затемно.

— Где остановился?

— У стрелочника. Возле станции… Приютил. Дела у меня тут. Ваш заводишко нам план срывает. Деталь чуть больше воробья, а без нее приборы нельзя собрать. Вот и попросил директор: съезди, вышиби из них… Я согласился. Заодно, думаю, и тебя повидаю. Адресок-то был мне известен. Письмо твое получил.

Валентина растерянно вздохнула, к себе пригласить не осмелилась.

— Как живешь-можешь? — поинтересовался Старбеев и, чтобы задержаться, попросил напиться.

Она зачерпнула воду кружкой в ведре, подала.

— Сам знаешь, время нелегкое. Работаю.

— А Маринка?

— Поначалу хворала, а теперь окрепла. Бегает. Летом здесь хорошо.

— Вот и ладно, — неопределенно сказал Старбеев. — Я пойду, как бы не прозевать снабженцев. Дело есть дело. Я приду к тебе… Тогда поговорим… Обо всем…

И, глядя ему вслед, она грустно вздохнула: никогда не забудет ту встречу на привокзальной площади и Старбеева, тащившего ее в вагон.

Ближе Павла для нее уже не было человека.

Иногда по ночам Валентина просыпалась от стука — то глухо ударялась ставня, раскачиваемая ветром, а ей казалось, что это Павел приехал к ней, и она замирала от смутного восторга, а разуверившись, печалилась от обиды и сильного жара в груди.