Настигнутые коммунизмом - [32]

Двумя днями раньше, поздно вечером, на одном из привалов я слышал нечто похожее. Отошел в сторону, в темноту, чтобы отдохнуть от многолюдья, бестолковой суеты. Сразу пропал в осенней тьме. Оттуда наблюдал, как у крыльца горели слабые огоньки папирос, блеклый отсвет в оконце избы. Почти на ощупь я брел по мягкой земле все дальше, пока не почуял, что приблизился к черному обрыву. Лица коснулись холодные голые прутья. Я остановился, не решаясь шагнуть дальше. И тут из холодной тьмы долетело тихое урчание, усилилось, наполняясь злобой и ненавистью, и превратилось в звериный рык, от которого все внутри сжалось от страха. Инстинктивно я отпрянул и стал отходить к избам. Потом сообразил, что, может, волк, рыскавший у деревни, предостерег меня от приближения.

Сейчас или днями позже этот окровавленный зверь, чей рык сотрясает души живых на десятки километров вокруг, пожрет отца и поползет дальше.

Мой приятель, который бледнея вслушивался в глухие раскаты за горизонтом, вдруг задрожал, как от смертельного озноба. Я почувствовал, что по моим щекам против воли катятся слезы.

— Испугались, ребятки? — проговорил хрипло солдат, сопровождавший машину и зябко кутавшийся на куче брезента. — Ничего, для вас все позади.

Он тоскливо хмурился, пошевеливая побитыми проседью усами. О нем говорили, что был уже там, видел передовую, а после госпиталя оказался в ополчении.

— Такая судьба наша… Сила у него страшенная. А вы держитесь подальше. Бог даст, образуется, поживете, детишек родите, нас вспомните.

На меня снова накатило то чувство, с которым я прощался с отцом: что говорит со мной человек, переступивший непреодолимую черту. Он знает об этом. А я знал, чувствовал, что буду жить, буду вдыхать морозный радостный воздух, видеть солнце, чувствовать силу своего тела или его безмерную усталость, которую лечит провальный сон. Я буду жить.

Второй день. Почему-то мне кажется, что знаю я свой последний день до мельчайших подробностей. Навязчиво является одно и то же видение: августовская прозрачная, уже холодеющая синева неба, золото солнца, упавшее на сухое колкое жнивье, легкий привкус невесомой глиняной пыли над лугом. Наверное, в такой день я умру. Будет крематорий, горсть пыли от меня. В ней все, что составляло длинную, почти бесконечную череду моих дней. Только я один мог бы разглядеть в серой тошнотворной кучке бриллиантовую россыпь рассветов, тоску глухих холодных осеней и другую мелочь, которой набита странная колымага моей жизни.

Мой сын родился, когда мне было уже за сорок. Иллюзии к этому сроку совсем исчезли, и поэтому на младенца смотрел я с сочувствием и состраданием. Бессмысленное движение чистых глаз, ручки и ножки, что-то хватающие, теребящие. Полное неведение будущего. Иногда, механически управляясь с запачканными пеленками-распашонками, подменяя умотанную мамашу, я вглядывался в его лицо, надеясь найти хоть слабый отклик. Смешно, но я бы хотел найти в нем понимание того, что есть мы, что это я склоняюсь над ним, трогаю его, и он знает об этом.

А на третьем месяце его жизни все и произошло.

В один из летних жарких дней, я как обычно склонился над сыном, заворачивая его в очередную пеленку, заглянул в его отвлеченные глаза — и тут личико прояснело, губки дрогнули и потянулись в непривычную улыбку, и ротик с восторгом забулькал смехом.

Смех вспышкой света озарил комнату, разлетелся по квартире, метнулся в окна, чтобы все знали — родилась душа. Жена остолбенело замерла в дверях, ревниво сокрушаясь: как это, ее дитя дарит первый смех не ей! Да простится ей этот гнев.

О, этот божественный миг! Когда моя бессмертная душа, дрогнув, озарила прикосновением мое дитя, вдохнула глоток души в маленькое тельце.

Гром и молния, пожалуй, тоже были. Если считать таковым ревнивый, неподвластный чувствам грозный блеск глаз жены. Да и как не разгневаться, как не возмутиться, если это н е т в о я д у ш а прильнула к теплу будущей жизни, а е г о! Пусть даже он и муж тебе, и отец твоего сына. Все равно чудовищно — это же б е с с м е р т и е! Если не об этом говорить, не об этом сокрушаться, то о чем же еще!

А через некоторое время глаза сына поменяли цвет: стали карими, как у меня. Теперь он смотрит на свет моими глазами, в нем теплится и растет капля моей души.

Теперь-то я был совершенно уверен, что моя душа жила в моем сыне. Ее трепет я вижу в его глазах. Как в зеркале, я нахожу отражение своих глаз, и его глазами загляну в новый мир. Моя душа бессмертна. Отец мой растворился в глине подмосковных полей, но это его тоска теребит меня, когда я осенней распутицей бреду мимо сырых низин, заваленных пожухлым листом, когда смотрю на тревожно хлопочущую под ветром осину. Когда мой серый прах смешается с землей, а мой мальчик окажется в сыром захламленном клочке осеннего леса, в нем пробьется и эта осенняя хандра, от которой тоскливо сожмется сердце, и разольется по телу сладостной волной сознание, что бьется, пульсирует огонек жизни и не погаснет никогда, как бы не дул холодный ветер, как бы не грозила грядущая зима, усыпая омертвелые листья и траву сухими колкими снежинками.