Настигнутые коммунизмом - [30]

— Фердинанд здесь был? — вырвалось у Елисея.

— Бывал, редко, правда, — Илья Ефимович оживился.

Суть вопроса, конечно, не дошла до него.

— А он не говорил вам, что вы его будете хоронить?

— А что, вам тоже говорил? — заинтересовался он. — Да, было такое. Запомнил. Думал, чепуха, так за рюмкой болтовня. Удивительно, он был прав. — Илья Ефимович оглянулся на окно. — Август, погода чудесная. Лифт крематория. — Он удивленно хохотнул. — И рукописи его. Назвал их «плащаницей». Любопытная метафора.

— И мне тоже сказал.

— Ну вот, как это объяснить? — воскликнул Илья Ефимович. — Его уже не расспросишь. У вас так бывало?

Елисей неопределенно качнул головой. Миколюта задумчиво заговорил о тайнах, которыми полна жизнь.

Скоро Елисей откланялся и, прихватив небольшую рукопись, очутился на лестнице. Он смог добрести только до окна. Понимал, если сейчас же не разобраться во всем, то виденное поблекнет, затянется недоверием, и скудоумие жизни потихоньку убедит, что все почудилось — ничего не было.

Елисей приблизил лицо к замызганному мутному стеклу, в нос ударил запах пыли, сухости, от переносицы к затылку пронеслась рассыпающаяся искрами волна… Земля мгновенно приблизилась, он словно окунал в песок руки, но по-детски маленькие, слабые. Всего лишь секунду с недоумением он взирал на оцарапанные пальцы с обгрызенными ногтями, а потом накатила спокойная и ласковая волна уверенности, что через минуту, как обычно, из дверей выйдет мама, подхватит его ладошку, и они отправятся домой. Она будет нести тяжелую сумку, в которой лежат нехитрые детсадовские сладости в виде ватрушки с запекшейся корочкой рассыпчатого творога, кусочком запеканки и банки с янтарным компотом, в котором полно изюма, разваренного, переполненного сладостной мякотью.

Закатное майское солнце горело на острой щетинке молодой пахучей травы, жаркими бликами ложилось на крашеные доски детсадовской песочницы, на гнутые трубы детской качалки. Лися в спешке отгребал совком песок, чтобы успеть до прихода матери соорудить тайнички из только что собранных разноцветных стекляшек. Взял первый осколок, поднял его на свет, вглядываясь в темно-красную плоть стекла, в причудливую грань неровного излома. Кроваво-коричневая пелена сдвигалась, поглощая кусты с россыпью нежных листочков, глушила белизну оконных рам, треснувшую штукатурку стены здания. Безмолвно в красном облаке открылась дверь, вышла мама с испуганным лицом, за ней выкатился детсадовский завхоз с жирным злым лицом. Мама шагнула к Лисе, но жилистая рука завхоза вцепилась в рукав пальто. Коричневая материя напряглась складками, потом блеснул солнечный красный зайчик. Завхоз взвизгнул бабьим голосом и схватился за руку, которой только что удерживал маму.

— Еще пожалеешь, — его голос заклокотал и прервался, как будто иссяк воздух, — кровь…

Да, по его руке ползла, увеличиваясь, черная полоса.

— У-у, су-ка, — провыл завхоз. — Я Нинке каждую неделю и масло даю и сахар… — он сжимал рукой порез. — Тебе буду давать. — Он пьяно шатнулся и повалился спиной на дверь. — Пошли со мной, не пожалеешь.

Мама схватила Лисю за руку, красное стеклышко выпорхнуло из пальцев, отдавая всему вокруг яркое разноцветье. Оцепенение схлынуло, и Лися залился ревом, уловив наконец волну ужаса, беспомощности и отчаянья. Мама тащила его и, наверное, безотчетно сдавливала до боли детские пальцы. Он затих и молча терпел боль, понимая, что надо терпеть, надо бежать, надо поспевать за стремительным шагом мамы, и только вместе с ней они смогут избавиться от холодного ужаса, который остался позади.

Мелькали встречные прохожие, промчалась «Победа», показался забор, за которым скрывался родной двор. Мама остановилась, она наклонилась, вглядываясь в его глаза.

— Ты извини, — прошептала она, — я нечаянно, — она погладила его ладонь. Ее глаза затуманились слезами. Она заговорила торопливо, словно заговаривая боль: — Скоро лето, осенью пойдешь в школу, будешь учиться, пятерки получать, двойки. Но я тебя не буду наказывать, ты всему выучишься, все будешь знать… — она помолчала, потом повторила с сомнением: — Все… а из детского сада я уйду, — она выпрямилась, и они уже без спешки пошли вперед…

Мутное стекло разделило их. Пыль лезла в нос. Елисей медленно сошел по лестнице. Перед ним был тесный, сдавленный стенами домов дворик: окна чуть не валились на асфальт, тут же — клочок травы, песочница, скамейка, за ней куст сирени, падающий вытянутыми побегами к окнам противоположной стены. Со стороны асфальтовой ленты улицы заползла солнечная полоса. Самого солнца видно не было.

Он сел на скамейку. Его томило непонятными ощущениями. Вспомнил появление жены, не желавшей его участия в похоронах Фердинанда… и сейчас. Он видел, что это обман. В его силах было направить взгляд назад и не торопясь бесстрастно взглянуть вперед… Он поднял голову: над ним в причудливом многоугольнике карнизов крыш холодела родниковая синева неба. Упоительный озноб вспыхнул в позвоночнике, пронзил золотым потоком спину, окутал затылок, невидимым потоком устремился в небесную глубину, в которой растворилась солнечная позолота…