Настигнутые коммунизмом - [29]

Миколюта ушел на кухню, что-то говорил оттуда, а Елисей погрузился в тающие ощущения сна, ему хотелось, пока не исчезли волшебные тени, что-то запомнить, сохранить.

Когда уселись за стол, Елисей сказал:

— Меня постигла печальная участь, но радость осталась. Удивительно… Иногда на дочку смотрю, такая жалость бывает берет. Ведь знаю, с какой дрянью придется столкнуться. Это же за что ни возьмись, какие страшные усилия нужны, сколько препятствий, себя преодолеть надо! Посмотришь на ее тельце тоненькое, кудряшки — куда ей совладать со всем этим. Жалко до боли. Потом подумаешь, так ведь и радость самая большая, когда преодолеешь как раз эту дрянь и тяжесть. Вопреки невозможному — добьешься. Может, чем глубже страдание, тем выше радость?

Илья Ефимович хохотнул:

— Готов согласиться. Вот, чай хлебаем, казалось бы, пустяк. В детстве пацаном и не заметил бы. Как было? Выхлебаешь второпях да во двор. А сейчас вспомнишь ужас, кровь военную — так сразу будто в раю чаем услаждаешься. — Он усмехнулся, прихлебывая из чашки, и все смотрел на Елисея с оценивающей усмешкой. — А самое поразительное, настоящее понимание радости только на фронте было. Конечно, чаще всего там от усталости, грязи, недосыпа — как животное тупое. Лишь бы уткнуться, забыться, ноги разуть. Помню, как проснулся в каком-то сарае: тьма, вонь, храп со стенаниями. А у меня мысль: вот, война кончится, и такая будет радость, такое счастье, ну, сердце не выдержит, на всю жизнь хватит, на всех. Только бы дожить, увидеть… — Илья Ефимович глотнул чаю. — После фронта ни разу такого не чувствовал. Еще иногда думаю, страдать-то, страдали, да кому от этого легче стало. Целое поколение выбито, вытоптано… А что дало?.. Если рассудить: два паука сцепились, один одолел — и опять в своей паутине добычу жрал… Мы как раз и были той добычей: букашки, мушки, от боли и страха подзуживали. Только очень тихо… Ах, как хочется оправдания подыскать. Вряд ли его можно найти… Мне понравился один герой у Фердинанда. Вчера прочитал маленький отрывочек. Там одного уголовника дружки убили. Он из домушников. Однажды милиция накрыла их на выходе. Он успел залезть в мусорный контейнер и в дерьме часа два просидел, пока милиция вокруг шарила. Это его так поразило, что-то на грани помешательства. Вдруг представил, что сам он ничуть не лучше осклизлого трупного червя, глиста, так же паразитирует на людях. Как закон природы: есть здоровое тело, есть на нем паразиты, точут, скребут. А единственное спасение — окунуться внутрь себя, узреть чудо жизни. В общем, дружки его не поняли и зарезали в каком-то подвале. С плюрализмом плохо у них было. А умер не сразу, всякие видения его посещали… Занятно получилось.

— Что же с рукописями делать теперь? — спросил Елисей, вспомнив рассказ, который читал ночью.

— Пусть живут, пока мы рядом копошимся. Посмотрим, на что нас хватит. Может, и мы догадаемся, почему мальчик Фердинанд осенью сорок первого вернулся с полдороги в могилу.

— Загадочно, — Елисей старался не выдать иронии, говорил с серьезным видом. — Молодой парень, жизнь огромная ждет, все волнует, чего только не нафантазируешь… С другой стороны, знаете, — он улыбнулся, — этот библейский скепсис: все, что было, то будет… Ну что его ждало: надоевшая школа, первая сигаретка, друзья-пацаны, девчонки-подружки, выпивки в подворотне. Как он любил шутить: от «Красной зари» до «Красного знамени». У них в округе такие заводы. По этому пути многие его дружки спившиеся прошли с конечной остановкой на погосте.

— Он-то как раз от такого маршрута уклонился, — заметил Илья Ефимович и встрепенулся. — Господи! Да одна графомания наша чего стоит: мечтания, терзания, отчаянье. А хоть одна удачная строка — все окупят! Знаете, как начинается рассказ про домушника? В память врезалось. «Если бы не одно помойное обстоятельство, Федор никогда бы не стал человеком…» Так вот. Уверен, не было еще такого на свете. Вот и ваш библейский скепсис.

— Не мой.

— Ну, нашего ветхозаветного собрата по графомании.

— Илья Ефимович подлил Елисею чая, а тот, все еще занятый разговором, хлебнул полный глоток. Кипяток опалил гортань. Как рыба, открытым ртом он тянул воздух, закрыл глаза, поглощенный кипящей энергией замкнутой в груди. Когда волна огня спала, Елисей открыл глаза и остолбенел в изумлении. Перед ним сидел Фердинанд, иронически смотрел сквозь него и говорил, наверное, Илье Ефимовичу, который очень внимательно слушал.

— Бьюсь об заклад, именно ты, Илья, проводишь меня до лифта крематория. И не отречешься от меня: будут здесь, — он махнул рукой в угол, — стоять мои пыльные рукописи — моя плащаница. Выпить бы по такому случаю.

— Ну, это еще бабушка на двое сказала: кто из нас первей.

— Ха-ха, — ухмыльнулся снисходительно Фердинанд, — и будет это чудесными августовскими днями. Люблю это время…

Елисей глаз не закрывал, не моргал, только легкое головокружение: комната как бы дрогнула, завалилась куда-то — и тут же твердь успокоилась и окаменела.

Фердинанда не было и в помине, напротив сидел Илья Ефимович, задумчиво хрумкая печенье, глаза его рассеяно потускнели.