Настигнутые коммунизмом - [22]

— Я вот все представляю, — сказал Илья Ефимович, — потащит ли мои рукописи кто-нибудь? Увы, фантазии тут особой не требуется. Тоже литератор, в одном профкоме были… Отволокут в крематорий. Ну, из-за мебелишки, библиотеки, наверное, будет небольшая драчка по-родственному. На память об усопшем! — он хихикнул. — А вот рукописи, наверное, так же свалят в короб… Для них это бумага, а он ведь над каждой страницей корпел, как мать над дитём, слушал их, приглаживал, переживал. А может, над какой страницей и слезу уронил?

— Он мне говорил, что в одной повести удалось светом озарить, над грязью подняться, — вспомнил Елисей.

— Мы сейчас, как у края бездны, — понизив голос, сказал Илья Ефимович, — и решаем глобальный вопрос. Пожрет бездна огненная жизнь и дух Фердинанда или останется хоть каплей, надеждой?.. Вот будем упираться, тащить, читать, отчаиваться, разочаруемся еще. Скажем, иногда хорошо, а в общем — слабовато. А если и гениально, то все одно не напечатать, не пробить ряды кровожадных, алчущих. А напечатают, так равнодушно проглотит та же бездна. Ни отклика, ни памяти. Разве что в предисловии слезу прольют о закопанном таланте… Может, проще?.. Дотащим до ближайшей помойки. А завтра или старушки в макулатуру отволокут, или сгребет машина, а там, на свалке запалят огни — и уйдет дымом вслед за Фердинандом… И нет проблем, — он опять хихикнул.

— Момент роковых решений, — шутливо заметил Елисей, — надо бы метание молний, потоки с небес, вопиющие тени…

— Да-да, — сказал Илья Ефимович, — это все равно, что решить: удавить младенца в колыбели или пусть ковыляет, мучается, как мы… живет?

— Ну, с младенцем решается почти однозначно.

— Почти, почти, — Илья Ефимович вздохнул, — самый большой грех — детоубийство. А любая мамаша вам скажет: дети — такая радость!.. — он глянул на коробку с рукописями. — Может, рукописи эти тоже чья-то радость?.. Вот как чудесно настроились, теперь и тащить можно, превозмогать.

— Фердинанд говорил, что Всевышний сотворил нас для наблюдений за нами, чтобы насладиться — как я понимаю — пребыванием души в материальном мире.

Илья Ефимович, задрав бороду к небу, перекрестился:

— Господи, чудесны твои деяния! Твоими помыслами мы и на краю бездны не освинячились, не уронили в огонь душу раба твоего Фердинанда… — Он обернулся к Елисею. — Ну что ж, дальше пошли.

Они вознесли короб ввысь, и подперев углы плечами, слегка раскачиваясь, двинулись по темным переулкам. Утром они почти также несли деревянный корабль с телом Фердинанда, а теперь на плечах плыли его рукописи.

Елисей вспомнил, что в день смерти и в первый день путча Фердинанд звонил ему, хотел что-то сказать. Тоскливо заныло в груди от ощущения, что никогда не узнает, что пытался перед смертью сказать ему Фердинанд. Может, как говорила ему Светлана Алексеевна, ему нужно было излить раздражение на этих идиотов, затеявших игры в солдатики? А может, предчувствие смерти заставило его искать кого-то, чтобы пошутить над собственным бессилием, пока еще подчиняется язык, пока двигаются пальцы? Чувство вины перед Фердинандом за то, что Елисей не оказался дома в тот момент, было так сильно, что он не утерпел и рассказал об этом своему попутчику.

— Не переживайте, — утешил Илья Ефимович, шумно сопя под нелегкой ношей. — Давайте отдышимся.

Они опустили коробку. — Вы можете искупить свою вину. Вот, — он указал на коробку, — прочитайте. Это его слова. Считайте, последние. Сказано не наспех, не сгоряча. — Старик тихо засмеялся. — Не испугались?

— Теперь придется, — согласился Елисей. Они снова взялись за короб.

Скоро улица вывела к освещенному Ленинградскому проспекту. Мимо со свистом неслись легковушки. Полупустой троллейбус с подвыванием мотора домчал до зоопарка, и они выгрузились на тротуар. Перейдя улицу, окунулись в тьму затхлой мерзкой подворотни. На выходе, где тьма бледнела мутным светом, хамский голос остановил их:

— Ну, лож взад!

Три тени надвинулись вплотную к ним. Елисея окатила волна возбуждения и невесомая смесь страха, ожидания, возмущения. Потом он уловил движение ближайшего к нему силуэта. Молния пронзила ухо, плечо, он отшатнулся. Короб полетел вниз, рассыпая листы. Тут же раздался матерный вопль Ильи Ефимовича, его тело два раза дернулось, и в такт ему один бандит взвыл, хватаясь за голень, а другой молча согнулся, обнимая живот, и повалился. Третий повернулся и быстро исчез, шумно топая.

Илья Ефимович, извергая проклятия, ударил еще и затем с хряканьем и матом бил ногами подонков, пока они, подвывая, не отковыляли во тьму двора.

— Вы в порядке? — спросил он, вернувшись к Елисею. Он бурно дышал оскаленным ртом, иногда взрываясь руганью.

— Пустяки, ухо и плечо болят, — объяснил Елисей и поспешно стал запихивать в коробку выпавшие рукописи. Ему было неловко, что он не смог защитить хотя бы себя. И если бы не прыть Ильи Ефимовича, был бы у них очень бледный вид.

Илья Ефимович наконец затих и тоже стал подбирать рассыпанные листы. Скоро они взгромоздили коробку и продолжили путь. Ухо и левое плечо противно ныли, но Елисей старался не подавать вида, надеясь, что скоро они дойдут.