Наставники - [39]

Я так и не смог научиться писать рассказы «из жизни», из великого бездонного резервуара, я до сих пор не представляю себе, как следует начать рассказ, как надо его закончить. У меня был горбатый товарищ, товарищ говорил: «Меня мамка уронила, когда я был маленький!» Я отвечал: «И меня уронила, просто я выкрутился!» Отец свалился посреди улицы, и никто его не задавил, дедушка сказал: «Бог пьяного бережет!» Все это происходило в результате умения выкручиваться. Как раз тогда в наш город прибыл господин Дуглас Фербенкс, на вокзале его встречала девица Луковичева, чемпионка Югославии по красоте. События, о которых я рассказал, происходили довольно давно, примерно в году тысяча девятьсот сорок третьем. Все это должно бы стать сущей правдой, картиной жизни, жизнеописанием. Я болел свинкой, мама пошла за лекарством под названием «медикаменты», сладковатым на вкус. Маму остановили немцы, немцы потребовали мамин аусвайс, мама сказала: «Конечно, сей секунд, прямо в тапочках!» Разговор шел по-немецки. Я видел немецкий фильм про футбол и про поцелуи на диване, фильм назывался «Ди лецте Рунде» или как-то в этом роде. Был еще итальянский фильм «Железная корона», весь в рыцарских битвах, но это было совсем другое. Это происходило во время войны, году примерно в тысяча девятьсот сорок третьем, но это был еще не конец. Мы праздновали освобождение Ростова, прекрасного русского города, празднование происходило тайно. Сосед, капитан на пенсии, показал мне, как с помощью спички и подпертого ею века можно бдеть, несмотря на опьянение. Дядя владел другими секретами, в основном неприличными. Дедушка запрещал порнографические выражения, но однажды сам выразился: «Сейчас генерал Эйзенхауэр покажет им мать-перемать!» Так примерно протекала жизнь в нашей семье, так примерно и должны были отразиться события в повести, что, возможно, вы заметили и сами.

В этой повести мне следовало бы описать собственную жизнь, все, что с ней связано, а также ремесло, с помощью которого этой цели можно достичь, то есть писательское. Я пытался это проделать и раньше, но мне все время казалось, будто я что-то упускаю, причем самое важное. Я часто спал в маминой кровати, несколько раз в отцовской. Мамина кровать была как-то теплее и слаще, отцова была другой – и по вкусу, и по всему другому. Я мечтал иметь роту оловянных солдатиков, мама же всегда говорила: «Получишь пять штук сейчас, в следующий раз еще пяток!» Во всем был какой-то определенный порядок и какие-то оттяжки, чего я совершенно не понимал. Дедушка смотрел в окно, потом произносил: «Если сунутся, я им пудовую гирю в морду брошу!» Отец вытащил записную книжку и сказал: «У меня помечено!» В книжечке были записаны даты налетов вражеской авиации, прозвища офицеров, отказавшихся выдать отцу винтовку, а также новые цены на пиво, постоянно растущие. В эту же книжку мама раньше записывала расходы на питание, менструальные дни и некоторые воспоминания детства. Я спал на своей кровати, на другой спали отец и мама. Ночью они произносили какие-то слова, иногда нежно, а иногда нахально. Это происходило во время войны, большой и очень опасной, однако происходило все именно так. Я все время задаюсь вопросом, как все это началось, делаю это и сейчас, придумывая эти строки. Брат и дядя пошли работать на кожевенную фабрику, где содранные с коров шкуры, еще окровавленные, посыпали солью. Дядя и брат смердели после работы, дома, это было страшно. Моя тетка вырабатывала гобелены, на гобеленах изображалось озеро Блед, островок на этом озере, церковка на этом островке. Все это было в уменьшенном виде. Мама сушила на чердаке фасоль в стручках, сухую шелуху заталкивала в наволочку. Родственник Любинко делал детали для неудобных деревянных сандалий, Mамa билась головой о дверной косяк – от боли. Генерал Кларк колотил немцев у Монтекасино, как стадо баранов. На нашей лестнице разбили голову железным прутом одному офицеру, которого все называли «лётичевец». Кто-то сделал ребенка консьержевой дочке. Все что-то делали, кроме отца, отец шлялся по кабакам, таскал чемоданчик с образцами, отец угощал водкой вырезателей профилей из черной бумаги, этих ловких мастеров ножничного искусства. Это всё части жизнеописания, картины жизни, протекавшей в сорок третьем году. Большой кусок жизни прошел тогда, в сорок третьем, но некоторые вещи существовали как до, так и после. Я полагаю, это неоспоримая истина.

В тысяча девятьсот сорок пятом году были розданы многие должности, от председателя правительства и ниже. На посты самые ответственные, самые серьезные были определены товарищи Пияде, Нешкович, Джилас; у нас в семье дела выглядели так: я отвечал за агитацию и написание стихов, отец – за вопросы алкоголизма, дядя – по части женщин. Кроме того, дядя быстрее всех мог произнести «надворетраванатраведрова», а также другие слова. Дядя подарил мне комикс «Рантагорцы», о детской организации против родителей; тетки объяснили непонятные места. Это происходило тогда, в сорок пятом, ранее происходили другие события – например, фотографирование.

Я снимался два раза с коляской, причем так, что на фотографиях я вообще не виден. На первой карточке виден только отец в черной шляпе и мама в шубе, стоящие на снегу рядом с коляской. В коляске был я. Это было в каком-то парке. Второй раз нас фотографировали на пляже. Я стоял за коляской младшего двоюродного брата, теткиного сына, который на фотографии изображен в абсолютно голом виде. На фотографии видны какие-то капитаны, женщины с обнаженными руками, мой дедушка – словом, вся семья, причем в разгаре лета, – незабываемая вещь.