Наставник. Учитель Цесаревича Алексея Романова. Дневники и воспоминания Чарльза Гиббса - [68]

„Мистер Гиббс, вы измените оценку?“

Я посмотрел на нее. Она была так грустна, что у меня сжалось сердце. Затем я посмотрел на цветы — нет, меня не купишь. Я покачал головой. Выпрямившись во весь свой весьма невеликий рост, она вышла из класса. Оставив дверь открытой настежь, она подошла к милейшему русскому профессору, Петру Васильевичу Петрову, и сказала: „Петр Васильевич, позвольте мне подарить вам эти цветы“. По всем правилам педагогики, в данных обстоятельствах профессору следовало бы от них отказаться, но он этого делать не стал. В конце концов, профессора ведь тоже люди. Позднее у нас снова возникло нечто подобное, и я принимал от нее букетики, потому что она почти всегда дарила мне цветы в эти первые годы своего обучения, и теперь я был более аккуратен, выставляя ей отметку. Мы оба извлекли из этого урок. Я привожу Вам эти данные и описываю, в общем-то, несущественные детали для того, чтобы показать, насколько тесно мы общались с детьми Императора. Они росли у нас на глазах и поглощали все наше внимание. Иногда у меня было с ними по восемнадцать учебных часов в неделю, не считая моих прогулок с маленьким Великим Князем. Затем, когда я был назначен гувернером к Его Императорскому Высочеству, Цесаревичу Алексею, мне приходилось не только преподавать по шестнадцать часов в неделю, но и вдобавок выполнять обязанности учебного наставника „истинного Наследника“, как его обычно называли. Эту обязанность я разделял с моим коллегой месье Пьером Жильяром. Но время шло, и Наследник стал больше интересоваться играми, он просил нас обоих играть с ним каждый день. Мы договаривались следующим образом. Мой коллега, в чьи обязанности это также входило, играл вместе с „истинным Наследником“, а их противник возглавлял противоположный лагерь.

Юный князь действительно был великолепным ребенком, со своим представлением о том, что такое хорошо, а что плохо. Он действовал интуитивно, при этом необыкновенно четко представляя себе, какие возможности дает та или иная ситуация. В этом отношении он напоминал свою дорогую Мать, святейшую Императрицу Александру Федоровну.

Итак, с каждым годом наши жизни и интересы все более и более сплетались с жизнями и интересами наших учеников. Вначале у меня было много дополнительной работы, но мало-помалу мне пришлось с ней расстаться. Обязанностей становилось все больше, и они отнимали все мое время. А потом, как гром среди ясного неба, грянула Революция.

Но есть один факт, к тому времени совершенно очевидный, но ранее не привлекавший к себе большого внимания. Внешне дети были необычайно похожи друг на друга. Особенно хорошо это стало заметно, когда их коротко постригли после перенесенной кори. Именно тогда и были сделаны те замечательные фотографии, на которых их сложно отличить друг от друга. До болезни это было возможно только благодаря разным прическам. Особенно это касалось Великой Княжны Анастасии.

После того, как прошло первое потрясение, вызванное революцией, жизнь во дворце потекла как раньше. Дети постепенно оправлялись после болезни, и все, казалось, шло своим обычным чередом. По возвращении Императора в Царское Село дворец был неожиданно закрыт для посторонних и взят под охрану по приказу Временного правительства. Фактически он стал тюрьмой. В этот злополучный день я освободился от своих обязанностей и поехал в Петроград. Как только я узнал о случившемся, я тут же возвратился, но нашел все двери запертыми. Я поехал к нашему послу, покойному сэру Джорджу Бьюкенену, который сразу же согласился написать председателю Совета министров. В письме он спрашивал, что нужно сделать, чтобы мне был предоставлен пропуск во дворец. Странно, но ответ на эту простую просьбу почему-то задерживался. В конце концов, к удивлению посольства, письмо посла было возвращено с резолюцией об отказе, подписанной пятью министрами. Посол советовал мне подождать и обещал сделать все, что в его силах, для решения этого вопроса. Я обращался ко многим революционным деятелям, до которых я мог добраться, но лишь после того, как Императорскую Семью перевезли в Тобольск, мне разрешили воссоединиться с ними. Я был последним, кто прибыл к ним из внешнего мира и пересек порог их дома.

По прибытии в Тобольск осенью 1917 года я представился коменданту и, прождав четырнадцать часов, получил доступ в дом губернатора, который стал их темницей.

В Тобольске, разумеется, жизнь была более простой и домашней. Я постоянно общался с Императорскими детьми. В такой обстановке было трудно побыть в уединении. В лучшем случае, мы могли бы притвориться, что не видим друг друга.

Наша безрадостная, но по-своему неплохая, жизнь в Тобольске длилась до мая 1918 года, когда нас перевезли в Екатеринбург. Тогда мы предполагали, что наша жизнь будет протекать по-прежнему. Мы думали, что условия могут ухудшиться, но, тем не менее, мы будем вместе. Однако потом, без всякого предупреждения, детей Императора неожиданно увезли. Их перевезли в дом, где, как в тюрьме, находились их родители и где через два месяца всех их убили. За исключением доктора и личного слуги Цесаревича, никому из членов свиты, сопровождавших их в Екатеринбург, больше не довелось их увидеть. А слуга Цесаревича за свою преданность заплатил жизнью.