Наставник и чудотворец - [8]

— Это чье?

— Мое.

— А ты где живешь?

— В скиту.

— Знаю, что в скиту. А у кого благословлялся это печатать?

— Сам напечатал.

— Ну, когда „сам“, так чтоб твоей книжкой у нас и не пахло. Понял? Ступай.

Только и было у них разговору. И жестоко оскорбился Стефан на архимандрита, но обиду затаил в своем сердце и даже старцу о ней не сказал ни слова. Так пришло время пострига — его и обошли за самочиние мантией. Взял Стефан да и вышел в мир, ни во что вменив весь свой двадцатипятилетний подвиг. Прожил он на родине в своем двухэтажном доме что-то лет с пять, да так в миру и помер.

Рассказывая скорбную эту повесть, отец Нектарий заглянул мне в глаза, усмехнулся и проговорил:

— Вот что может творить иногда авторское самолюбие!

А у меня и недоразумение-то мое с отцом архимандритом возникало на почве моего авторского самолюбия. К счастью, не возникло.

И откуда отец Нектарий это знает? А знает и нет-нет да и преподаст мне соответственное назидание.

Уходя от нас и благословив меня, отец Нектарий задержал мою руку в своей руке и засмеялся своим детским смехом.

— А вы всё это непременно запишите!

Вот и записываю».

1 сентября Нилус вышел на террасу дома и любовался прекрасным видом. «Солнце по-весеннему греет и заливает веселыми лучами наш садик и чудный Оптинский бор, с востока и юга подступивший почти вплотную к нашему уединению», — записал он спустя некоторое время в тот же день. И далее: «И вспомнил Иаков, — слышу я за спиной своей знакомый голос, — что из страны своей он вышел и перешел через Иордан только с одним посохом, и вот — перед ним его два стана. И сказал в умилении Иаков Богу: „Господи, как же я мал пред Тобою!“»

Я обернулся, уже зная, что это он, друг наш. И заплакало тут мое окаянное и грешное сердце умиленными слезами к Богу отцов моих, и воскликнуло оно Ему от всей полноты нахлынувшего на него чувства: „Господи, как же я мал пред Тобою!“

А мой батюшка, смотрю, стоит тут же, рядом со мною, и радуется.

— Любуюсь я, — говорит, — на ваше общежитие, батюшка барин, и дивуюсь, как это вы благоразумно изволили поступить, что не пренебрегли нашей худостью.

— Нет, не так, — возразил я, — это не мое, а обитель ваша святая не пренебрегла нами, нашим, как вы его называете, общежитием.

Он как будто и не слыхал моего возражения и вдруг, улыбнувшись своей тонкой улыбкой, обратился ко мне с таким вопросом:

— А известно ли вам, сколько от сотворения мира и до нынешнего дня было истинных общежитий?

Я стал соображать.

— Вы лучше не трудитесь думать, я сам вам отвечу — три!

— Какие?

— Первое — в Эдеме, второе — в христианской общине во дни апостольские, а третье... — он пристановился. — А третье — в Оптиной при наших великих старцах.

Я вздумал возразить:

— А Ноев ковчег-то?

— Ну, — засмеялся он, — какое ж это общежитие? Сто лет звал Ной к себе в ковчег людей, а пришли одни скоты. Какое ж это общежитие?

Сегодня, точно подарок к церковному Новому году — батюшка наш преподнес нам новый камень самоцветный из неисчерпаемого ларца, где хранятся драгоценные сокровища его памяти.

— Вот и у нас, в моем детстве, тоже было нечто вроде Ноева ковчега, только людишечки мы были маленькие, и ковчежек наш был нам по росту, тоже малюсенький: маменька, я — ползунок да котик наш серенький. Ах, скажу я вам, какой расчудесный был у нас этот котик! IIослушайте-ка, что я вам про него и про себя расскажу!

Под свежим впечатлением от рассказа записываю я эти строки и умиляюсь, и дивлюсь красоте его благоуханной...

— Я был еще совсем маленьким ребенком, — начал свое повествование отец Нектарий, — таким маленьким, что не столько ходил, сколько елозил по полу, а больше сиживал на своем седалище, хотя кое-как уже мог говорить и выражать свои мысли. Был я ребенок кроткий, в достаточной мере послушливый, так что матери моей редко приходилось меня наказывать. Помню, что на ту пору мы с маменькой жили еще только вдвоем и кота у нас не было. И вот в одно прекрасное время мать обзавелась котенком для нашего скромного хозяйства. Удивительно прекрасный был этот кругленький и веселенький котик, и мы с ним быстро сдружились так, что, можно сказать, стали неразлучны. Елозю ли я на полу — он уж тут как тут и об меня трется, выгибая свою спинку. Сижу ли я за миской с приготовленной для меня пищей — он приспособится сесть со мною рядышком, ждет своей порции от моих щедрот. А сяду на седалище своем — он лезет ко мне на колени и тянется мордочкой к моему лицу, норовя, чтобы я его погладил. И я глажу его по шелковистой шерстке своей ручонкой, а он себе уляжется на моих коленках, зажмурит глазки и тихо поет-мурлычет свою песенку.

Долго длилась между нами такая дружба, пока едва не омрачилась таким событием, о котором даже и теперь жутко вспомнить.

Место мое, где я обыкновенно сиживал, помещалось у стола, где, бывало, шитьем занималась маменька, а около моего седалища, на стенке, была прибита подушечка, куда маменька вкалывала свои иголки и булавки. На меня был наложен, конечно, запрет касаться их под каким бы то ни было предлогом, а тем паче вынимать их из подушки, и я запрету этому подчинялся беспрекословно.