Наставления его преподобия - [4]

— Разложение! Я вам покажу разложение! Банда молокососов! Или беритесь за дело, или больше на глаза мне не показывайтесь. С сопляками я возиться не буду. Все отсюда!

— Вы меня выслушайте, ваше преподобие. Нагл ведь и вправду грозит опасность, — с упреком сказал Облупек. — Мальчишка что-то слишком уж подружился со студентами.

— Вальдусь? — быстро спросил ксендз, искоса глянув на Облупека.

— Вальдусь, — радостно подтвердил Облупек.

Наступило молчание.

— А капрал Есенек? — снова спросил ксендз. — Что-то он стал вертеться возле плебании, а мои прихожане жалуются, что он изводит их угрозами, житья не дает. Не нравится ему, что они кожей промышляют, он уже и весь домашний скот хотел бы передать государству. Не по душе ему, что добрые католики колбасу едят.

— Он и около нас шныряет, — со вздохом сказал Облупек.

Ксендз встал с плетеной скамейки и устало потянулся. Сквозь открытую дверь солнце светило прямо в беседку; на стены ложились большие сочные пятна от виноградных лоз, краснели яблоки на яблоньках, а замирающее жужжание насекомых и птичий щебет говорили, что в прекрасном мире уже пахнет осенью.

— Ну, пора вам уходить, дорогие мои, — мягко сказал ксендз-декан. — Не следует слишком долго задерживаться здесь. Помолились, потолковали со своим пастырем о чудотворном образе, потом, наверно, устроите сбор на этот образ, будете ходить по домам — так не надо, чтобы люди слишком много знали о вашей преданности делу божию.

Белой пухлой рукой он перекрестил воздух над склоненными головами молодых людей, с улыбкой, которая так не шла к его угрюмому, недоброму лицу, отпустил их и снова сел на скамью, взявшись за требник. Друзья прошли по дорожке к костелу, взяли свои велосипеды, стоявшие у ограды, и выехали на проселок, ведущий к местечку. По пути обогнали грузовик, битком набитый студентами, которые с песнями возвращались с работы на полях госхоза, помахали им рукой и Свернули к местечку. На развилке они обогнали капрала Есенека, который шел пешком по тропинке и посвистывал. Костел и плебания быстро скрывались за пышной зеленью тополей, кленов и груш, только нет-нет да просвечивали красным кирпичные стены и золотая крыша блистала вдали, как башня феодального замка.

* * *

Они вкатили велосипеды в сени, темные, низкие, провонявшие курами, которые неслись в курятнике по соседству и целыми днями бродили по двору и крыльцу, поклевывая рассыпанное зерно. Постучали, вошли. На кровати лежал Барчак и читал книгу. Заперев за собой дверь, они спросили:

— Где Подсядло? Давай его сюда!

Барчак встал, отодвинул половицу, полез в подвал и через минуту вывел оттуда хлопающего глазами Подсядло, бледного, еще не проспавшегося с перепоя. Вчера, после налета в Ежувке, он прошел двадцать километров в ночной темноте, под дождем; выпили дай боже.

— Ну, что Вальдусь? — спросил Облупек.

— Нет его, — отвечал Подсядло. — Мать беспокоится.

— Должно быть, опять ушел к студентам, — проворчал Барчак. — Я ему все зубы повышибу.

— Ничего ты ему вышибать не будешь, с мальцом надо поделикатнее. Надо запирать его дома, чтобы никуда один не ходил, не то как раз накличет беду.

Они озабоченно помолчали. Барчак достал из шкафчика хлеб, нарезал колбасу, все принялись за еду.

— Ну, хлопцы, валяй рассказывай, — скомандовал Подсядло, набивая рот хлебом.

Выслушав отчет о беседе с ксендзом, Подсядло сказал:

— Пора активизироваться. Все, что сделано до сих пор, — ничего не стоит. Гайдос считает, что мы спим, и правильно считает. Обучение вы прошли, связь мы установили, люди на местах есть, видят, что делается, а боятся пальцем пошевелить. До каких это пор мы будем кивать друг на друга? Пока у нас под носом не поразводят кооперативы и не позагоняют туда всех мужиков? Ну, пишем мы там на стенах, листовки, бывает, получаем. Ну и что? Ерунда! Мышиная возня все это! Здесь в уезде мы хозяева, и это надо показать. Наши тройки проявляют слишком мало инициативы. Ты, Облупек, мне не перечь; распевать в хоре ты умеешь, о чудотворном образе хлопочешь… все это хорошо, но пора и за дело браться. На какие шиши жить будем? Что-то много этих активистов развелось в районе, братец ты мой. Я сегодня решил: налет на госхоз, налет на «Хлебороб», налет на «Крестьянскую самопомощь»— а там видно будет. Зима на носу; как только уберут урожай, опять пойдет агитация за кооперативы, а мужик, сами знаете, когда земли у него мало, он и думает: «Отчего не попробовать?» Задницы у них давно не чесались!

Он замолчал, когда вошла хозяйка. Она поставила на стол жирную селянку и сказала, громко всхлипнув:

— Не могу я больше! Этот мальчишка меня доканает.

Подсядло вскочил, усадил ее на лавку, задернул занавески на окне и мигнул дружкам:

— Эй, хлопцы, позырить, что там на улице!

— Он меня в гроб вгонит! Шубу выкрал, что покойный муж достал при оккупации! Золотые вещи вынес из дому! Целыми днями где-то пропадает! Ой, боюсь я, боюсь! Ой, за всех нас боюсь! Есенек похваляется, что как только нас поймает, так всех и прикончит! Своими ушами в лавке слышала!

— Успокойтесь, пани Грабиньская, — мягко и вкрадчиво сказал Подсядло.

Это был блондин с гладко зачесанными волосами, с мужиковатым хитрым лицом. Его быстрые голубые глазки вечно шарили по сторонам, он всегда ходил в бриджах и до глянца начищенных сапогах. Был он бледен, так как целыми днями сидел в подвале: его разыскивала милиция. Его опознали во время одного из налетов, и теперь он выходил на «работу» только по ночам, и то недалеко. Местные жители знали его и боялись: чуть что, он хватался за револьвер, а носил он их с собой целых два, как и положено опытному диверсанту.