Наставления бродячего философа - [189]
Пишек. Что же есть благо родиться и благая природа что есть?
Еродий. Благая природа и врода есть благое сердце.
Пишек. Что есть сердце благое?
Еродий. Сердце благое есть то же, что приснотекущий источник, источающий чистые вечно струи, знай, мысли.
Пишек. Что суть мысли?
Еродий. Семя благих дел.
Пишек. Дела же благие суть что ли?
Еродий. Добрые плоды, приносимые Богу, родителям, благодетелям в честь, славу и жертву.
Пишек. Зачем же мне сердце твое не видно?
Еродий. Тем, что древесного корня не видишь.
Пишек. А ведь вся влага от корня?
Еродий. От сердца же все советы.
Пишек. Какая же твоя природа или врода? К чему ты рожден или врожденное тебе что ли? Скажи, молю!
Еродий. Благодарность – вот вам начало и конец моего рождения!
Пишек. Ах, мой Боже! И ты на сем одном храмину счастия основал? Так ли?
Еродий. Ей-ей! Трехтысячелетняя печь неопально соблюла притчу сию: «Много хитростей знает лис[269], а еж – одно великое».
Пишек. Но может ли от дождевых безгодий спасти сия, так сказать, куртая и куцая куртинка?
Еродий. Довлеет, как ковчег.
Пишек. Мне кажется, сия надежда есть паучиная одежда.
Еродий. И мне видится малым червончик, но тайно там много сидит гривен.
Пишек. Сего же единого учит тебя твой отец?
Еродий. Единого только сего. Он родил мне крылья, а я сам научился летать. Он родил мне благое сердце, я же самовольно навыкаю и глумлюсь, сиречь забавляюсь благодарностью. Он только часто отсекает мне сорняки, разумей, поступки мои, не достойные благодарения, орошает беседою, оживляющею к благодарности. Все же беседы его, как магнитная стрела в северную точку, праволучно поражают в сей кон: неблагодарная воля – ключ адских мучений, благодарная же воля есть всех сладостей рай. Сын (часто вопиет на меня), сын мой! Ей, учись единой благодарности. Учись, сидя в доме, летя путем, и засыпая, и просыпаясь. Ты рожден благо, и сия наука есть дочь природы твоей. Да будет она тебе сладчайшим и вечерним, и ранним, и обедним куском! Знай, что все прочие науки суть рабыни сей царицы. Не будь буйным! Не хватайся за хвост, минув голову. Приемли и обращай все во благо. Да будет душа твоя желудком птиц, которые песок, черепашины и камушки обращают себе варением крепкого своего внутреннего жара в питательные свои соки. Неблагодарная и ропотливая душа есть то же, что больной желудок, гнушающийся всякой пищи. Благодарность же есть твердость и здоровье сердца, приемлющего все во благо и укрепляющегося. Плоды блаженной жизни суть радость, веселие и удовольствие; корень же их и дерево благолиственное есть тишина сердечная, а корню зерном есть благодарность. Она есть дух чистый, тихий, благодушный, благовонный, весна и вéдро светлого смысла. Не трещит там молния и гром. Вопреки же, все терния и сорняки рождаются от несытой пиявицы зависти, зависть же – от ропота, ропот же – от неблагодарной воли, наполнившей сердечное недро неусыпаемым червием, беспрерывно денно и нощно душу грызущим. Ах! Дети мои, дети! Вот вам надежда и гавань! Евхаристия.
Пишек. А что ли сие слово значит евхаристия?
Еродий. Эллины сим словом называют благодарение.
Пишек. И так сим-то образом вас учит ваш отец? Кому же вы сие благодарение ваше воздавать будете?
Еродий. Богу, родителям и благодетелям. Оно Богу жертва, родителям – честь, а благодетелям – воздаяние. Обладатели суть первые благодетели.
Пишек. Чуднáя форма воспитания. У нас бы осмеяли с ног до головы вас. Где сия мода? Разве на Луне или в дикой Америке?
Еродий. Отец наш вельми странного сердца. Из тысячи сердец едва одно найти, согласное ему.
Пишек. Так что же прочее?
Еродий. Так не удивляйтесь чудной форме.
Пишек. Как же так? Ведь не должно отставать от людей, а люди и мода – одно то.
Еродий. О! О! Он от сей думы дальше, нежели китайская столица от португальской. Он нам часто-пречасто сию притчу поет:
Он всегда благовестит нам, что мода то же есть, что мир, мир же есть море потопляющихся, страна моровою язвою прокаженных, ограда лютых львов, острог плененных, торщиже блудников, удка сластолюбная, печь, распаляющая похоти, пир беснующихся, лик и хоровод пьяно-сумасбродных. И не отрезвятся, пока не устанут, кратко сказать, слепцы за слепцом в бездну грядущие. Блажен муж, который не идет на путь его. Вначале ведь ворота его красны и путь пространный, конец же его – непроходимая пропасть, неторенная дебря, бездна глубокая. Ах, каковых он приемлет к себе? Каковыми же опять отпускает от себя юношей? Если бы ваше, дети мои, око прозирало так, как мое, показались бы и в ваших очах слезы. Но око ваше есть слепо, и злодей ваш хитер, сие источает мне слезы. О юноши! Когда помышлял о вас, в мир устремляющихся, нельзя, чтоб не пала мне в ум притча о волке, который, сожрав мать незлобных ягнят и надев кожу ее на себя, приблизился к стаду. Сын же, увидев мнимую мать свою, со всех сил устремился к ней, а за ним бесчисленные. Также-де мне приходят на память наши братья – птицы тетеревы, гоняющиеся за изобилием пищи и уловляемые. Но чайки, соседки, и дятлы бережливее их настолько, насколько олени и сайгаки – овец и волов. Послушайте, дети, отца вашего песенку сию:
