Наследство - [142]

— Вообще-то, ты ушла тогда, на днях, от мамы, и только тут Хани сообразила, что так и не сказала тебе спасибо. А теперь, когда гормоны приходят в норму, она, по-моему, поняла, какой злючкой была последние несколько недель.

— У нее были свои причины. Ей нелегко пришлось.

— Сама усложнила себе жизнь, но сейчас, по-моему, все приходит в норму.

— Ну-ка, хватайся за ветку.

Я распахиваю настежь обе створки входной двери, и мы тянем елку за нижние ветви, тащим по полу. За ней тянется сухая зеленая струйка.

— Может, не стоило подметать, пока не вытащили дерево? — замечает Динни.

— Наверное, — соглашаюсь я.

Мы оставляем ель на аллее, отряхиваемся от иголок. Здесь отовсюду капает, все набухло, пропиталось водой. На стволах деревьев темные потеки, как пот у больного. Грачи гомонят, перекрикиваются в саду. Их голоса ударяются о дом, отражаются металлическим эхом. Мне кажется, что они смотрят на нас блестящими колючими глазками, похожими на металлические бусины. Мое сердце торопится так, что обогнало все, что движется в округе. А мысли на удивление спокойны. Я гляжу на Динни, вдруг оробев. Не могу найти название тому, что происходит между нами.

— Приходи завтра на ужин, — приглашаю я.

— Хорошо. Спасибо, — отвечает Динни.

Из последних съедобных продуктов, оставшихся в кладовке, холодильнике и морозильнике, я готовлю ужин. Это в последний раз. Что останется, выброшу. Древние пакеты с сухой горчицей, сухой собачий корм, патока в банках с ржавыми крышками, пакетики со смесью для приготовления соуса бешамель. Дом превратится из жилого в необитаемый, из дома в недвижимость. Вот-вот, теперь уже скоро. Я сказала, чтобы он приводил Гарри, если захочет. Это было бы справедливо и правильно. Мне кажется, что я должна позаботиться о нем, поддержать хотя бы немного. Но Динни это почувствовал, нахмурился, а в семь часов появился один. На дереве у него за спиной кричит сова, возвещает его приход. Вечер сегодня тихий, холодный и влажный, как галька на берегу реки.

— Бет немного получше выглядела, когда уезжала, — сообщаю я, откупоривая бутылку, и наливаю вино в два больших бокала. — Спасибо, что ты сказал ей… то, что сказал. О том, что Генри счастлив.

— Это правда, — замечает Динни, делая глоток, на его нижней губе появляется влажная алая полоска.

Подумать только, он знал. Все это время, все годы. Но и он, впрочем, не знает, что сейчас испытываю я, каково это — оглянуться и обнаружить, на какой зыбкой почве, оказывается, стояла до сих пор.

— Это что, кстати? — осведомляется Динни, ковыряя вилкой еду.

— Курица под соусом провансаль. А это — сырные клецки. Салат из фасоли разных сортов и консервированный шпинат. А что? Какие-то проблемы?

— Нет, проблем никаких. — Он озорно улыбается и приступает к еде.

Я цепляю клецку на вилку. Натуральный пластилин.

— Жуть какая. Прости. Повар из меня всегда был никудышный.

— Курица недурна, — дипломатично замечает Динни.

Это так непривычно для нас обоих. Сидеть рядом, есть, болтать просто так, ни о чем. Непривычна сама мысль о том, что мы можем быть вместе в новом, изменившемся мире. Повисает молчание.

— Моя мама сказала мне, что ты был влюблен в Бет… тогда, в детстве. Ты поэтому никому не рассказал, как все было на самом деле? Чтобы защитить Бет?

Динни медленно прожевывает, глотает.

— Нам было по двенадцать лет, Эрика. Но выдавать ее я не хотел, нет.

— Ты до сих пор ее любишь? — Не хочу слышать ответ, но мне важно знать.

— Она теперь совсем другой человек. — Динни смотрит в тарелку, хмурится.

— А я? Я та же самая?

— Во многом, — усмехается Динни, — такая же настырная.

— Я не нарочно, — оправдываюсь я. — Просто не хочу ошибиться. Просто хочу… чтобы все было правильно.

— Ты всегда этого хотела. Но жизнь не так проста.

— Да уж.

— Возвращаешься в Лондон?

— Не уверена. Скорее нет. Я не определилась еще, куда поеду. — Говоря это, я пристально смотрю на него, не скрывая вопросительного выражения.

Динни отвечает на мой взгляд, не отводит глаз, но молчит.

— Клиффорд поднимет бучу, — нарушаю я молчание. — Если ему рассказать. Я знаю, он нас в покое не оставит. Но… я не уверена, что смогу жить дальше, зная то, что знаю, в то время как они с Мэри думают, что Генри умер.

— Они не узнали бы его теперешнего, Эрика, — отвечает Динни, он серьезен. — Это больше не их сын.

— Да о чем ты, конечно, он их сын! Кто же еще?

— Он так долго жил бок о бок со мной. Мы росли вместе. Я менялся и сам это замечал… но Гарри оставался таким же. Как будто его заморозили, законсервировали в тот день, когда камень попал ему в голову. Если уж на то пошло, он скорее мой брат. Он теперь член моей семьи.

— Мы все одна семья, ты забыл? Причем, похоже, в самых разных смыслах. Они могли бы помочь, обеспечить уход за ним… или я могла бы. Поддержать его финансово… или… Он их сын, Динни. И он не умер!

— Но он умер. Их сын умер! Гарри и Генри — разные люди. Они не смогут вырвать его из той жизни, где все ему привычно и знакомо.

— Они имеют право о нем узнать. — Я мотаю головой, я не могу позволить оставить все как есть.

— Ну, и как ты себе это представляешь — Гарри будет жить с ними, запертый в четырех стенах, вести себя прилично? Или они отдадут его в какой-нибудь пансион, где будут навещать его, когда захотят, а он проведет остаток дней, уставившись в экран телевизора?