Наследство разоренных - [12]

Исчез и отец. Орех Джему так и не бросил, плакать не хотелось. Никогда с той поры не знал он любви, не смешанной с какими-то другими, совершенно не похожими на любовь чувствами.

Прошли маяк Колаба, вышли в Индийский океан. Наконец наступил момент, когда со всех сторон, сколько хватало глаз, видна только вода.

*

Что за глупость! С чего он так расстроился из-за этой внучки? Даже на воспоминания потянуло. Сундук, должно быть. Такой же сундук.

«Мисс С. Мистри, монастырь Св. Августина».

«Мистер Дж. П. Пател, пароход „Стратнейвер“».

*

Сеанс воспоминаний затянулся.

В каюте он обнаружил соседа, выросшего в Калькутте. Всю жизнь этот оригинал сочинял латинские сонеты катулловским одиннадцатисложником, записывал их в толстый альбом с золоченым корешком. Альбом везде его сопровождал. Сосед повел носом, учуяв пряный запашок. Провизия в дорогу. Зеленый перец, лук, соль в газетке. И банан. Ни один фрукт не умирает такой подлой смертью, как банан. Упакован на всякий случай. На какой всякий? Джему мысленно обругал мать.

На случай, если сынок проголодается в дороге. Или на случай, если постесняется пройти в обеденный зал, где нужно пользоваться ножом и вилкой. Мать стремилась помочь ему избежать унижения — и тем самым способствовала его унижению.

Джему вернулся на палубу и швырнул сверток за борт. Мать не раздумывала о неуместности своего жеста. Любовь… Жалкая любовь, индийская любовь, вонючая и неэстетичная. Пусть океанские обитатели лакомятся тем, что она в предрассветные часы собирала с любовью к сыну.

Запах почившего банана исчез, но остался смрад ужаса, пронзительная вонь одиночества.

Ночью он лежал на своей койке и вслушивался в неприличные шлепки волн. Вспомнилось, как он полураздел и вновь одел жену. Выражение ее лица, когда он стянул через голову паллу. Память о женской плоти отдалась ниже пояса, его собственная плоть напряглась одновременно нагло и робко, просяще и требовательно.

В Ливерпуле оркестр играл «Страну надежды и славы». Сосед его, облаченный в твидовый костюм, подозвал носильщика. Белый носильщик подхватил багаж темнокожего пассажира. Джемубхаи обошелся без носильщика. И вот уже поезд несет его в Кембридж, удивляя проплывающими мимо английскими коровами, столь не похожими на индийских.

*

Джему не переставал удивляться. Англия, в которой он искал жилую комнату, состояла из крохотных серых домиков, серыми рядами выстроившихся вдоль серых улиц. Удивлялся он потому, что ожидал встретить величие и размах. Оказалось, что и здесь живут бедные люди, живут своей мелкой, неэстетичной личной жизнью, своими мелочными интересами. Люди, с которыми он общался, тоже удивлялись. На его стук открывалась дверь, кто-то высовывался и сообщал, что «только что сдали», что «все занято». Иной раз в окне приподнималась занавеска, мелькало бледное лицо, и никто даже к дверям не подходил. Как будто все мгновенно умерли. Он обошел двадцать два дома, пока наконец не постучался в двери миссис Райс на Торнтон-роуд. Эта добрая женщина ему тоже отказала бы, но деньги ей нужны были позарез, а дом ее «с видом на рельсы» популярностью не пользовался. Спасибо, хоть такой жилец.

Дважды в день она выставляла к его лестнице поднос с вареным яйцом, хлебом, маслом, джемом, молоком. Ночью Джему лежал без сна, уговаривая не бунтовать полупустой желудок и вспоминая свою семью, воображающую, что королева Англии счастлива будет накормить их питомца горячим обедом. Наконец он отважился попросить о более существенной вечерней трапезе.

— Мы на ночь много не едим, Джеймс, — урезонила его миссис Райс. — Отец не любит перед сном набивать желудок.

Мужа она называла отцом, а Джему — Джеймсом. Но в тот же вечер Джеймс обнаружил на подносе свежеиспеченные бобы с тостом.

— Спасибо. Очень вкусно, очень, — заверил он сидящую на подоконнике и глядящую в окно миссис Райс.

*

Позже он удивлялся своей храбрости, ибо вскоре потерял ее вовсе.

Джему поступил в Фицуильям-колледж, сдав вступительный реферат на тему «Французская и Русская революции. Сходство и различие». Фицуильям в те дни был предметом насмешек, скорее консультационный пункт, чем колледж. Джему, однако, тотчас приступил к занятиям, так как учиться — единственный навык, который он приобрел, которым он овладел за свою жизнь. Он работал по дюжине часов в день, засиживался за полночь. Отграничившись от жизни, он пропустил критический момент, когда еще не поздно было свершить смелый рывок во внешний мир, и одиночество расцвело пышным цветом, стало привычкой, стало его сутью, субъектом, превратив личность в придаток, в тень.

Тени тоже влияют на окружающих, беспокоят людей. С ним никто не разговаривал, его распирали невысказанные мысли, невыказанные эмоции. Но от него отшатывались. Даже старые уродины, толстухи с физиономиями, похожими на увядшие тыквы, конопатые и кривоносые, отодвигались от него в автобусе. Стало быть, они считали его еще хуже! Молодые и симпатичные не были добрее. Они морщили носики и хихикали:

— Лошадкой пахнет!

*

Разум Джемубхаи приноравливался к обстоятельствам. Он стал чуждым самому себе, еще большим чужаком, чем для окружающих. Цвет собственной кожи казался ему неестественным, голос странным. Смеяться он разучился, при редкой улыбке закрывал рот рукой, чтобы никто не увидел его зубов и десен. Слишком интимные части тела. Старался, чтобы одежда как можно более полно скрывала кожу. Исступленно мылся, тер себя мочалкой, чтобы избежать обвинения в пахучести. До конца жизни никто не видел его без носков и без обуви. Он предпочитал тень свету, пасмурные дни солнечным, боясь, что свет разоблачит его, выставит на обозрение его уродство.