Наследство от Данаи - [28]

На обед, хоть хозяйка, видно было, приглашала от души, оставаться не стали. За четыре часа, что ушли на собирание груш, разгорелся день, насела жара, и аппетит, перебитый фруктами, пропал. Как ни старалась Иванова родственница отбояриться «угощением», пришлось платить за работу частью снятого урожая, тем не менее мужественно рассталась с его доброй третью, полностью загрузив багажник машины. С тем они и уехали.

— Везем женам работу, — констатировал Павел Дмитриевич.

— Ага, — поддакнул кум.

Солнце миновало зенит, но жгло беспощадно. Такая погода стояла уже с неделю — жатва! Как зависает жаворонок высоко над полями, что едва различается на фоне неба его точка, как начинает долетать оттуда песня, одолевая тяжелое марево раскаленного воздуха, значит, наступает пора собирать хлеб. Тогда людям и Бог помогает — не бросит на землю ни капли дождя. И растекается над миром, обнимая его сухими руками, жара, благоухая разнотравьем и черной работой до седьмого пота.  

Изнурило и мужчин от тех игр с грушами: не тяжело было, но утомительно. А здесь еще духота в раскаленной металлической коробке, безветрие, пыль выхватывалась из-под колес, настигала машину, вертящимися клубками влетала через открытые окна и оседала в салоне. Дышать было ничем.

Кум Иван мирно клевал носом. И вдруг подпрыгнул на сидении.

— Стой, ой стой, умираю!

Павел Дмитриевич не успел ничего спросить. Резко остановил машину, глаза вытаращил на кума, а тот — прожогом айда в кусты. Вскоре оттуда послышались кряканье и стоны.

— Кум! — крикнул Павел Дмитриевич.

— Га!

— Ты там живой?

— Нечистый бы поднял эту родственницу и трижды об землю хрястнул. Лучше бы я борща горячего наелся, чем ее молока, ее груш гнилых. Ведьма средневековая, метла распатланная, ступище деревянная. Знала же, что со мной случится, а промолчала... Чертяка, зараза болотная...

— Да не ругайся ты, как антихрист! Ополоумел что ли? Разве можно такое на родственницу говорить.

— Зажалела мне молока, гадюка, теперь живот наизнанку выворачивает, — Иван вышел из кустов, держа в руках расстегнутые штаны. — Какая она мне родственница? Седьмая вода на киселе.

— Ты уже, как дед Анисим. Почему штаны не застегнул?

— Ой, братцы, не доеду домой живым, так крутит внутри, так бурлит. Не мешай болеть.

— Так ехать или подождем?

— Поехали помаленьку, только не тряси меня.

— Горе мне с тобой. Как дитя малое! Когда ты успел молока напиться, что я не заметил?

— В том-то и дело.

— Ты что, не знаешь, что молоко с грушами — это гремучая смесь?

— Забыл.

Останавливались часто. В конце концов часа через два произошел перелом. Ивана попустило, и он снова начал подремывать.

Павел Дмитриевич боялся ехать быстро, чтобы не разбудить новую революцию в животе кума. От медленной езды сделалось еще более душно, так как тяжелый воздух совсем не двигался вокруг них, а хрупкие человеческие легкие не в состоянии были преодолеть его всеобъемлющую инерцию. Казалось, что следующий вдох сделать уже не удастся. Не удастся доставить в легкие загустевший, как мед, воздух, напитать кровь каплей перегретого кислорода. Смерть сделалась видимой. И от нее надо было обороняться доступными способами.

— Ты смотри! — разбудил Ивана его смешливый кум.

— Га? Что?

— Пока ты метил дорогу, мы неизвестно куда заехали, — сказал он растерянно. — Твоя Третьякова будто в другом мире лежит! Сто дорог от нее идут и все мимо Дивгорода. Может, нас леший водит?

— Лешие только ночью водят. А ты, если не знаешь географии, не брался бы ездить.

Они остановились на окраине хутора Полевого, откуда уже хорошо и, главное, красноречиво просматривались высокие промышленные сооружения Дивгорода, его многоэтажные жилые дома.

— Где мы оказались? — закручинился Павел Дмитриевич, осматривая окрестности поселеньица в несколько скособочившихся халуп.

— Как где, ты что, не видишь? Это Тургеневка.

— Что-то для Тургеневки тут хат маловато, ну да ладно. Тогда отсюда я легко дорогу найду, — издевался дальше водитель над кумом, зная его абсолютное неумение ориентироваться на местности, которое тот тщательно скрывал.

Подъехали совсем близко к своему поселку, остановились. Иван снова побежал на профилактику в кусты, а Павел Дмитриевич вышел из машины, вдохнул пробирающий чистотой до костей степной воздух.

— Кажется, мы снова заблудились, — сказал он. — Я по всему вижу, что это чужое село, а какое — не пойму.

— Это? — Иван показал на Дивгород, лежащий теперь перед ними, как на ладони.

— Ага.

— Так это же Тургеневка!

— Ты говорил, что перед этим была Тургеневка. Чего ты мне голову морочишь?

— Я не специально.

— Тогда говори, куда дальше ехать, ты здесь бывал десятки раз и должен ориентироваться.

— Холера его знает, езжай куда хочешь. Я все села наизусть не учил.

Дальше поехали молча. Шутка исчерпалась. Посадки давно отцвели маслинами, и теперь оттуда повевало запахом созревших терпко-сладких ягодок. Это благоухание было не таким стойким и щемящим, как цветы в мае, но разогретая солнцем скудненькая мякоть диких плодов отдавала иной, неуловимой полнотой, теплой печалью по весне и светлым заблуждением о вечной жизни.

Ощущения переполняли душу, переливались из нее куда-то в сокровенные резервуары, смешивались там с родовой памятью предков и выныривали осмысленным восприятием мира. Казалось, человеку что-то приоткрывается в нем, оставаясь, однако, неосознанным, что оно давно знается душой, давно живет в ней в состоянии дремотном, пассивном. И только в случае необходимости старинные знания всплывают на поверхность и напоминают о себе неуловимой интуицией.