Наследство одной ведьмы - [2]

— Призрак, значит… Великолепно. Получается, в один момент всю ортодоксальную науку — на фиг. Материализм и идеализм — туда же. Как думаешь, может, следует поговорить о тебе со знакомыми на кафедре философии?

— Не думаю, что изменит положение вещей… — осторожно ответил я.

Как я узнал позже, он все же с кем-то говорил, не сколько обо мне а про место призраков и потустороннего в марксовом учении. Легко вспомнили про бродящего по Европе призрака коммунизма, но дальше разговор не пошел.

В тот же день на стол парторга института легли две докладных в которых описывались политически невыдержанные слова профессора. Впрочем, доносы ему никак не повредили. Потому что дальше было некуда. За какие-то предыдущие грехи профессор уже был невыездным. Да и из-за возраста многие считали его не совсем здоровым умственно…

Впрочем, о большинстве окружающих он был мнения невысокого, и то что остальные думают о нем — его заботило мало.

Как и большинство гениальны людей он был немного аутеником — решал в уме дифференциальные уравнения, но мог четверть часа искать карандаш, который он заткнул за ухо.

Не то чтоб студенты его любили или не любили — за его спиной вертели пальцем у виска, впрочем, признавая, что свой предмет знает хорошо. Недопустимо хорошо, чтоб можно было сдать экзамен не прилагая никаких усилий. Иными словами, на шару или на халяву. У него не было любимчиков, он одинаково строго спрашивал с примерных отличников и с тех, кого впервые встречал только на экзаменах. И, о, ирония судьбы! Порой медалист шел в деканат за хвостовкой, зато сообразительный троечник любовался словом «хорошо» в своей зачетке.

Все же был в нем какой-то секрет — носился он по институту бегом, писал быстро. Его руки всегда были в меле — из-за спешки за тряпкой он никогда не ходил, а стирал ненужное прямо ладонью. Журналы посещения подписывал не глядя. Если приходил один студент — читал лекцию и для него, если не приходил вовсе никто, то закрывал кабинет и уходил на кафедру к своим установкам.

Я шел за ним. По дороге он мне что-то рассказывал из своего предмета — я провел рядом с ним семь лет, но даже на последнем году я понимал его речи ненамного лучше, чем в самом начале.

Думаю, и я ему был не нужен — не будь меня он бы все равно бормотал бы под нос свои формулы, как иной насвистывает опереточные мотивчики.

А затем он включал свои установки, вода с ревом наполняла огромные накопительные баки, и во всем институте резко падал напор воды.

Иногда он забывался и кричал мне наподобие:

— Покрути-ка седьмой вентиль.

Командовал он так уверенно, что я часто хватался за указанное. Но руки проходили сквозь рукояти. Все, на что меня хватало — это нажать какие-то не слишком тугие кнопки.

— Тоже мне — призрак. — Ругался профессор. Скажи мне, ты знаешь будущее?

— Я покачал головой.

— А скажем, вот можешь вызвать дух?… Ну, положим, Да Винчи?…

— На кой он вам? Вы же все равно не знаете итальянского?

— Да что за манера отвечать вопросом на вопрос. Ты не уходи от ответа, а прямо отвечай — можешь вызвать или нет?

— Тоже нет… — соглашался я.

— Так в чем же всесилье призрака? Что ты можешь такого, чего не могу я?

В смятении я пытался стереть пыль со стола, но вместо этого пальцы проваливались сквозь стол и даже сквозь пыль.

— Зато я буду жить вечно.

— Ну да — только потому что уже умер.

Но говорил он так, конечно, не со зла. Порой отдыхая и задумчиво жуя, он не глядя протягивал бутерброд. И только через время будто просыпался и бормотал:

— Прости, Франц, я не подумал… Прости…

* * *

Профессор умер примерно в то время, когда человек впервые стал паковать вещи в космос.

Умер он дома и я не видел, как он ушел. Он успокоился, хотя я надеялся, что он останется призраком.

На его похоронах я был единственным приведеньем.

Впрочем, и людей там было не густо.

* * *

Именно в те дни появилась легенда о призраке моторного корпуса.

Расстроенный смертью профессора я был немного не в себе, не разбирал дороги, путал места и времена. Иногда казалось, что я слышу в коридорах его шаги, его голос. Я выбегал — но то было лишь заблудившееся эхо.

И странное дело — порой, от волнений я становился видимым. Порой, я слышал, люди видели мои руки, голову, иногда даже целиком. Видинное вселяло в людей страх панический и иррациональный.

Но образ был расплывчатым, исчезал я быстро, и меня, конечно же никто не опознал.

Большинство тут же связало появившееся приведенье с недавней смертью профессора и стали именовать меня его призраком.

Но память, даже призрака небезбрежна — уже через полгода я почти не тосковал об умершем, перестал быть видимым.

Легенда прожила недолго — через десять лет я о ней уже не слышал.

О когда-то пропавшем без вести немце никто не вспомнил вовсе.

* * *

Что мне еще рассказать о себе, о своей жизни?

Я — земляк маршала Кессельринга. Кстати, мало кто знает, что он был не человеком.

Альберт Кессельринг, «Смеющийся Ал» был вампиром. Именно поэтому на большинстве фотографиях он в солнцезащитных очках. Вампиры вообще плохо переносят дневной свет. В следствие своей природы он пошел в авиацию — он не мог не летать.

В биографических справочниках вы найдете, что умер в Бад-Наумгейне. Но думаю, это не так — Альберт был жизнерадостным, и вряд ли в его планах было умирать в этом столетии. Вампиры практически вечны, и я думаю, что под могильной плитой лежит совершенно другой человек.