Наследство - [20]

— Доктор, все? Доктор! — И он заплакал.

— Перестаньте, Алексей Терентьевич. Она жива и должна жить, ей надо жить, и нечего лить слезы. И неужто вы не могли побриться?

Но он не слышал ее.

— Ребят? Не могу! Пусть не знают, не видят!

Надя спустилась с крыльца, подошла к Долгушину, нетвердо стоящему на костылях, схватила его за плечи, тряхнула сильно, как бы приводя в чувство, сказала, не повышая голоса:

— Мы с вами солдаты, Долгушин. Разве вы не понимаете меня? Возьмите нашу лошадь и поезжайте. Поверьте, так надо. Пусть она повидает детей. Это — к лучшему.

«Она должна жить, должна. И только от нее это зависит, — подумала Надя. — Да, кровь еще перелить. И капельницу не снимать, нет…» Она дала Зое назначение и распорядилась запрячь лошадей Долгушину, пусть привезет детей.

— Так безнадежно? — спросила Зоя.

— Все может быть. Шоковое состояние. Давление понизилось. А пульс…

— Поняла, — нехотя согласилась Зоя. И к Долгушину: — Глаза бы на тебя не глядели! Поленился жену отправить, а сейчас распустил нюни.

Надя остановила ее:

— Как можно так, Зоя! Вы тоже хороши: больную на инвалида взвалили!

— Инвалид! За косушкой три раза в день в село сбегает. До победы пил за победу, а сейчас за вечную память братков.

«Вот ведь беда, право, — подумала Надя, — а почему пьют?» В Новограде она видела возле пивных оравы пьяных инвалидов. Однажды подошла, подняла с земли однорукого парня с негнущимся коленом и попыталась устыдить: фронтовик, гвардеец, значок-то свой? Разве пристало пьянчужить, в грязи валяться? Тот окрысился: сама-то понюхала пороху? Понюхала? Где? На Украине, под Москвой? На Брянском ранена? Молись богу, сестренка, что цела и ничего не оставила на поле брани, а я кое-чего недосчитался, видишь сама. Спасибо на добром слове, напомнила, что мы — вояки.

Вот и поговори с ним! Откуда у такого парня духовная инвалидность? Это мучило ее тогда и теперь вот снова напомнило. И почему инвалиды, оставшись один на один с жизнью, делаются такими?

В кабинете главного врача, в ее будущем кабинете, пахло застарелым табачным дымом и еще чем-то кислым, чем обычно пахнет в жилищах одиноких мужчин. Она с трудом открыла окно, скальпелем прорезав зимнюю наклейку на рамах. Свежий росный воздух ударил в лицо.

Окно выходило в лес. Высокие старые ели, чудом упасенные от порубки в войну, стояли, точно стражи, торжественные и строгие. По природе своей они были хмурые, но утреннее солнце уже подсветило их, и они как бы помолодели, приподняли свои вечно опущенные ресницы, а дальше за ними виднелась залитая розоватым светом полянка с разбежавшимися елочками-подростками. Хорошо, что при заготовке дров сохранили этих ершистых преемников.

Надя села к столу, рябому от чернильных пятен и папиросной золы, нашла в папке бумаг акт приемки-сдачи, стала просматривать. Всего три странички. Небогатое приданое. Да, вот и два шприца. Один раскипятили, другой, должно быть, взял в дорогу Михаил Клавдиевич. Вычеркнуть? А, пусть остаются. Она стала читать дальше, но мысли о Долгушиной отвлекали, тревожили ее. Как хорошо, если бы не думать, если бы, приняв решение, никогда не сомневаться в нем. Но тогда было бы всегда одно решение, а такого жизнь не дает. Значит, Дарья может умереть, не повидав детей, но может и встать на ноги, повидав их. И опять жогинское правило не отступать, если даже нет надежд, заставило ее еще раз утвердиться в принятом решении.

Она углубилась в ведомость сдачи-приемки, загодя приготовленную Топчиным и даже подписанную им. Взгляд задержался на транспортном хозяйстве: лошадь одна, телега одна, хомут, вожжи, седелка, уздечка… Одной лошади, конечно, мало, нужна еще выездная, нужна пролетка, а может, и седло. Тогда можно бы регулярно объезжать свою епархию, познакомиться с любым и каждым и не ждать, когда сюда привезут больного, а находить его. Это будет куда легче, чем потом лечить запущенные болезни.

И чертовски смешно: седло! Придется научиться, ранней весной и осенью не обойдешься без седла. В Башкирии до войны она пробовала ездить верхом. Вот было бы здорово перенести сюда опыт госпиталя. Но тут, конечно, не госпиталь, все о больном не узнаешь, но надо знать как можно больше. Да, здесь больной не будет все время на глазах, а чаще видеть его можно… Почему же нельзя?

Ах ты, боже мой: почему да почему? А что ты сделаешь, если кроме тебя будет только два врача. А пока даже одна. Правда, числится еще молодой врач, вчерашняя выпускница Ижевского института, да и та вот уже месяц, как уехала к жениху, и, кто знает, вернется ли?

На обходе, как делала это она в госпитале, опять ей пришлось встретиться с тем, чего не знала и что смутно помнилось: пневмония, гайморит, полиартрит, гастрит. И все это и многое другое надо знать. Врач-универсал… Но может ли он быть настоящим специалистом, а не подготовишкой? Зоя рассказывала, что Михаил Клавдиевич чуть ли не от всех болезней прописывал салицилку. «А что я буду прописывать? — подумала она. — Нет. У меня, надеюсь, побогаче фантазия… Утешение? Слабое! Придется и шить, и жать, и на дуде играть. А дети, дети? — вдруг снова вспомнила она о Долгушиной, — надо ли их показывать матери? Может, я просчиталась, надеясь на психологический эффект? Может, все это даст обратный результат? Вели подготовить мать, все будет как надо. Куда же делась Зоя? Вместе бы пойти. Толковая старшая сестра! Вот только что с ней? У нее такое выражение лица, будто она что-то все еще не сделала и от этого не сегодня завтра рухнет вся жизнь на земле. Совестлива… Красива красотой русской брюнетки, как говорят в народе, чернявка. А коса какая, до пояса! Фронтовичка!»