Наследники минного поля - [4]

На секунду Марина уловила тень подозрения: почему вдруг выплыло "не дальше сарая"? Но, размякшая от жалости к себе и к детям, она ни во что уже не стала вдаваться, только прижимала к себе бедовую Светину голову. Наплакавшись, они заснули все втроём на диване, и, уже засыпая, Марина подумала, что она все-таки плохая, легкомысленная мать: не проверила, как дети умылись на ночь. А если не проверить — они, конечно, по носу повозят, а за ушами не вымоют.

Нельзя сказать, что этот день был такой уж мирный, но всё-таки заснули они, расцеловавшись и всё друг другу простив. И правильно сделали. Всё равно это был их последний мирный день, и он уже кончился, уже остывали раскаленные солнцем крыши и булыжники дворов. Влажно, по-ночному, лепетали деревья, кончились разговоры и смех у дворового крана, только у Никитиных в дальнем углу двора, наверное, была вечеринка, там светились оба окна, и плескало оттуда заезженной Рио-Ритой. И ещё вечера и ночи им оставалось целых пять часов, а уж на шестой самолёты Третьего Рейха имели приказ открыть восточный фронт. Одесса, по своему расположению, на линии этого фронта должна была оказаться на удивление скоро.

ГЛАВА 2

Мама была на работе, когда войну объявили по радио, но Света особенно не волновалась. И так все знали, что будет война, и заранее известно было, какая: малой кровью и на чужой территории. И появятся новые республики освобождённых народов. Гитлер был "заклятый друг", так что ясно было: мы только и ждали, чтобы он напал первый. Правда, музыка по репродуктору во дворе звучала на всё это непохожая. Грозная. Андрейка на всякий случай жался к сестре, и она занялась делом: завтраком для братишки и Гава. Там, в синенькой кастрюльке, оставалась рисовая каша: только разогреть на примусе. И мама оставила пару сарделек: одну сварить Андрейке, а свою она скормит Гаву. Всё равно в такую жару есть не хочется.

Ближайшие несколько дней Света твёрдо намеревалась делать "приличную девочку". Тогда, она надеялась, мама позволит узаконить Гава. Тем более, что пионерский лагерь счастливо отпадал: какой теперь лагерь, когда война? Андрейка от Гава пришел в восторг, особенно когда пес его всего облизал в два приёма. На свету Гав оказался не чёрный, а тёмно-серый, породу же определить Света затруднилась. Для овчарки — слишком велик и лохмат, а какие ещё бывают большие собаки?

Узнав про лечение тёртым рогом, Андрейка огляделся свежим детским взглядом и выдал блестящую идею: вешалка у двери — она из чего? Действительно, Свете просто примелькалось, но вешалка была — маленькие рожки, шесть отростков, врезанные в фигурную плиту тёмного дерева. Они успели уже наскоблить сколько надо, приладить вешалку обратно и даже повесить мамин дождевик и свои куртки как было, когда примчался взмыленный Алёша. Он приволок Гаву кости из борща, но, главное, принес возбуждающий слух: дополнительный военный набор! Всех мужчин сейчас будут брать на фронт!

И из лагерей тоже берут мужчин! Уже месяца два как берут, Филипп Саныч говорил его маме, а Алёша только что бегал к ней в больницу и всё слышал. Нет, мама в больнице не лежит, а работает, ну, это тут ни при чём. А набор — при чём. Это значит, что папу тоже возьмут, и он будет не враг народа, а солдат как все, на фронте — бить врага. Настоящего.

— А как же берут уже два месяца, если война только ночью началась? — спросила Света без особого доверия.

— Ну, это я не очень уловил. Филипп Саныч, знаешь, так тихо-тихо говорил. У него у самого там брат, только двоюродный, а всё равно надо быть осторожным. Ты что, не рада? Я так вчера понял, что у тебя отец тоже…

— Тоже. Только, я думаю, он умер уже.

— Чего это? — удивился Алёша. — Было извещение?

— Ничего нам не было.

— Так как же ты думаешь? Чем ты такое думаешь, а? Какое право, нет, какое право! — возмущался Алёша.

И, чем больше он возмущался и убеждал Свету, что так думать — всё равно что предательство, и вдруг отец её жив, и даже наверняка жив, и теперь будет не зэк, а солдат, тем больше Света понимала: он прав. Он всё правильно говорит. А только она знает, что папы больше нет, и не может объяснить — откуда, и ничего не хочет объяснять. А хочет поскорее отшить отсюда Алёшу со всей его правотой. Потому что вот-вот он уговорит её поверить, и придумать себе ненастоящего папу: не убитого зэка, а живого солдата. И ждать: когда этот ненастоящий вернется с войны. Это хуже любого предательства: так верить. А он не понимает и не поймёт. Его-то папа живой, ну он и хочет, чтоб у всех так. И рубашка у него сегодня свежая, тоже в клетку, но другая. Чистенькая. Чистенький мальчик Алёша, желающий ей добра.

— А пошел ты, пузо в клеточку, знаешь куда! — неожиданно ощерилась она.

Алёша аж отшатнулся от неожиданности, заморгал светлыми ресницами:

— Ты что, психованная? Носом дыши, ушибленная!

Тут бы им не миновать всерьёз поссориться, но во дворе раздались крики и плач. Тетя Шура из пятой квартиры голосила навзрыд. Тети Шурин Лёнька, только кончивший школу, геройски хмурясь, собирал вещмешок, чтобы немедленно идти в военкомат добровольцем, и тётя Шура смотрела на это вроде как безучастно. А тут передали по радио: Киев. Бомбили Киев! Двести человек убитых и раненых! И — опять грозная музыка, это тётю Шуру добило. Потому что пусти она сейчас Лёньку или не пусти — все равно, раз такое делается, его заберут туда. Где бомбят и где убитые. По-настоящему. А с ней, похоже, расплакались все женщины двора. И инженерская жена Виктория, вчера ещё скандалившая с Шурой за белье, повешенное на её верёвку, обнимала Шуру, а она все тряслась и рыдала ревмя, прямо в Викториин вишневый халат: