Наследник фаворитки - [95]

— Не должно быть, — отрезал Алик. — А то, что мы сразу ничего не нашли, как раз доказывает, что они где-то здесь. Ведьма надежно их припрятала.

Вернувшись из гастронома, они зашторили окна, выставили на стол закуску, выпили.

— Пусть будет музыка! — патетически провозгласил Алик, включая проигрыватель радиолы. — Пусть будут люди! — Он надавил на белый клавиш телевизора. — Но без права голоса. — Он снял звук, достал пластинку, поставил на диск. — У тетеньки богатейшая коллекция классики: Собинов, Лещенко, Вертинский, Козин. Наливай, Юраша. Откроем наш прощальный ужин легкой музыкой.

Пластинка закружилась, радиола запела безнадежно грустно:

Стаканчики граненые упали со стола,

Трамды-мады красавица покинула меня…

На голубом экране телевизора что-то говорила миловидная женщина-диктор. Алик посмотрел на нее сквозь рюмку коньяку.

Не бьется сердце нежное, и одинок я вновь,

Прощай ты, радость светлая, прощай, моя любовь, —

пела пластинка.

— Где-то за окном бурлит жизнь, — Алик четко выговаривал каждое слово, — а мы, как в склепе. С миром поддерживаем только одностороннюю связь. Мы его видим и слышим, а он нас — нет. Как будто нас не существует. Как будто мы для него уже законченные, полные мертвяки.

Юраша поежился, с готовностью предложил:

— Открыть окна?

— Да нет, пусть будет так. Могут услышать. Выпьем за нашу удачу.

Одним махом осушили рюмки. Поковырялись в закуске. Налили по второй. Выпили без тоста, не сговариваясь.

— Каждый человек решает в своей жизни определенную нравственную задачу, — задумчиво заговорил Алик. — Или, иначе говоря, имеет перед собой какую-то цель. Это тот стержень, вокруг которого крутится весь механизм. Вот ты, например, для чего живешь? Чтобы пить, есть, спать? Сшибать трешки, снимать пенку с чужого варенья? Ну а еще? Что еще?

Это было похоже на игру. Юраша осклабился:

— Я тоже хочу жить, чтобы жить, как твой Леон. Я не философ. С меня вот так, — он провел ладонью по краям рюмки, — хватит того, о чем ты сказал. Больше получать, меньше отдавать, — голос Юраши стал бесцветным и скрипучим.

— Милый Юраша, как я люблю тебя за твою искренность и честность. Мы с тобой как два приятеля, что вместе шли по одной дороге. Один был высоким брюнетом, а второй любил котлеты по-киевски. Понял? Конечно, как всегда, ничего не понял. Знаешь анекдот? Разговаривают двое, один: «Ах какой божественный закат!» Второй отвечает: «Ну и что?» — «Смотри, какие краски, живописные облака!..» — «Ну и что?» — «А какое красивое море!» — «Ах, оставь, кого все это интересует…» Понял? Нет? Думать надо, голубчик.

— Иди ты знаешь куда?! — дернул головой Юраша. — Очень ты умный…

— Итак, подведем черту, — растягивая слова, прервал Алик. Глаза его потеряли всякое выражение и стали непроницаемыми, как бы заболоченными, а голос потух, лишился сочности, словно истек, испарился, как вода в пустыне. Лишь откуда-то изнутри доносились слабые, искаженные расстоянием отголоски борьбы, происходящей в нем. — И посмотрим, что там за ней, этой чертой. — И, повысив голос почти до крика, спросил: — Моральная смерть или освобождение от оков насильно навязанных представлений?

Юраша испуганно замахал руками:

— Чего орешь? Соседи услышат.

Алик испуганно ойкнул и побледнел, во все глаза уставился на экран телевизора. На нем появился молодой широкоскулый парень в рабочей спецовке с русым чубом, свисающим на лоб. Он улыбался и уверенно о чем-то говорил. Это был Генка Осипов. Алик подскочил к телевизору и крутанул колесико. В комнате зазвучал сильный, уверенный голос молодого рабочего:

— …Дряни, конечно, заметно поубавилось. Но кое-где она еще осталась. Разные типы прячутся по темным углам, ловчат, приспосабливаются. Мы, рабочие-дружинники, выметаем эту нечисть из нашей светлой жизни своей рабочей метлой, не дадим спуску никому — ни хулиганам, ни мошенникам, которые мешают спокойно трудиться и жить советским людям. Сколько веревочке ни виться — конец будет.

— Ты знаешь его? — спросил Юраша, млея от страха.

— Да, имел счастье встречаться.

— Кто он?

— А ты не видишь?

— Вижу, но ничего не понимаю.

— А что понимать, когда и так все ясно. Вот от кого мы все время бегаем, прячемся.

— Мы всегда готовы протянуть руку помощи тем, кто в ней нуждается, кто осознал свои ошибки и стремится исправиться… — продолжал Осипов.

— Нет! — исступленно закричал Алик. — Нет! Враки! Чепуха! Не верю! — Он подскочил к телевизору и убрал звук. — Ха-ха-ха! — не обращая внимания на Юрашу, язвительно засмеялся Алик. — Молчишь?! Нет, говоришь, но я не желаю слушать тебя.

Юраша снова оглянулся. Молодой рабочий в спецовке беззвучно, но горячо продолжал говорить.

— Почему я должен быть таким, как ты? — не отрывая взгляда от экрана телевизора, зло спросил Алик. — Я сам по себе. Вы сами по себе. Эй, дружинник! Проваливай! Прочь с моих глаз!

— Так он тебя и испугался! — хмыкнул Юраша — ему уже порядком надоела эта затянувшаяся канитель. — Кстати, я с ним согласен. Пусть не совсем, но все же. Нельзя же совсем без нее…

— Кого — ее? — покосился на него воспаленным глазом Алик.

— Ну, ее… Совести хотя бы…

Алик безумно хохотнул:

— Что ты вякаешь! Совесть, совесть… Нет уж. Я обойдусь… — язык Алика заплетался. — Мы всем им утрем носы, Юрашка. Продадим наши статуэтки за валюту. А потом продадим валюту за червонцы, а на червонцы купим удовольствия. Все, какие пожелаем. Понял — нет, академик?