Наследницы - [36]

— Чтобы обмануть федеральные власти, — объяснил ей Джек. — Но нам нечего беспокоиться. Все, кто ответственен за это, сегодня здесь и наслаждаются вместе со всеми.

Выпив по чашечке виски, они стали танцевать. Роузи нравилось, как Джек двигается, как прижимает ее к себе, приложившись щекой к щеке. «Он настоящий мужчина», — думала она и чувствовала себя счастливой.

В машине по дороге в ее отель она спросила Джека, где он живет, и была удивлена, когда он ответил:

— Там, куда мы едем, в «Уорике». Я всегда снимаю там номер, когда приезжаю в город.

— Итак, Джек, — сказала Роузи, сгорая от возбуждения, когда они поднимались на лифте. — Твой номер? Или мой?

Ханичайл была самой счастливой на свете, когда ее матери не было дома, а ее, казалось, почти никогда сейчас не было. «В Хьюстоне, — говорила ей Элиза, когда девочка спрашивала о матери. — Шляется».

Ханичайл не знала, где находится Хьюстон, но название города звучало как нечто далекое; она также не знала, что означает «шляется», но ей это слово казалось веселым. Каждый раз Роузи удивляла их, когда вела с большой скоростью свой красный «додж» по проселочной дороге, что есть силы нажимая на гудок и тем самым пугая лошадей, пасущихся в загоне, разгоняя кроликов в полях и вспугивая грачей, которые с громкими криками взмывали с деревьев в небо.

Элиза выбегала из кухни и стояла с мрачным лицом, уперев руки в бока, а с ней рядом — притихшая Ханичайл.

— Посмотрим, что она скажет на этот раз, детка, — говорила Элиза. — Ничего хорошего ее приезд не обещает.

Роузи всегда привозила подарки — «моим сладким», как она, смеясь, называла их. Аляповатые платья с оборочками для Ханичайл, цветастые хлопчатобумажные для Элизы, рубашки и шорты для мальчика.

— Возможно, она не так уж и плоха, — говорила Элиза, несколько смягчившись, увидев подарки для сына.

Но ни одно из платьев не годилось для Ханичайл, которая была такой же худой, как и ее отец. К тому же она росла не по дням, а по часам, и все подаренные матерью платья были для нее слишком короткими и едва прикрывали ее жеребячьи ножки с исцарапанными коленками.

Ханичайл всегда вежливо благодарила, но вздрагивала, замечая критический взгляд матери.

— Из тебя не выйдет красавицы, Ханичайл, — со смехом говорила Роузи. — Что правда, то правда.

Ханичайл спросила Элизу, что такое «красавица», и когда та сказала ей, что это леди с правильными чертами лица, хорошей фигурой и шелковистыми волосами, Ханичайл, посмотрев на себя в зеркало, поняла, что мать права. Худое лицо, глубоко запавшие голубые глаза, на носу горбинка, а волосы в беспорядке. Красавицей такую девушку не назовешь.

Поэтому Элиза вешала новые платья в шкаф, а Ханичайл ходила в своем синем комбинезончике с подвернутыми штанинами и босоногой, как Том. Ей хотелось быть похожей на него: быть такой же коричневой, сильной и красивой. Вообще ей хотелось быть мальчиком, чтобы никогда не носить эти глупые платья с оборочками, бусы и мазать губы красной помадой — все то, что так любила ее мать.

Ханичайл любила Элизу; она была большой, круглой, уютной и, главное, всегда рядом. Хлопоча по дому, Элиза пела; она готовила им еду: рис, свинину, цыплят, зеленый горошек и делала потрясающее мороженое в маленькой деревянной сбивалке с ручкой. Но рука Элизы никогда не уставала, а ее колени всегда были готовы приютить Ханичайл, когда той нездоровилось или она чувствовала себя очень одинокой.

От Элизы исходил запах свежевыстиранного белья, высушенного на солнце, с легкой примесью розового масла, которым она приглаживала свои густые черные кудри. Для Ханичайл это был самый приятный в мире запах. Для нее она была матерью, потому что Элиза была ей гораздо ближе, чем Роузи с ее французскими духами и вечным отсутствием. Ханичайл любила Элизу сильнее. После Элизы она любила Тома. Но никого она не любила так, как своего отца.

Время текло медленно. Ханичайл каждый день ездила верхом; они вместе с Томом осматривали ранчо, вместе чистили конюшни, кормили и объезжали лошадей. Она помогала Элизе готовить, пекла с ней хлеб и уже никогда не носила туфли.

Один раз в неделю она шла на проселочную дорогу, чтобы положить букетик свежих полевых цветов под каштан, на место гибели отца.

— Тебе уже давно пора ходить в школу, — обеспокоенно говорила Элиза.

Ханичайл должно было исполниться шесть лет, но она и слышать не хотела о школе. Ей хотелось жить там, где она жила, выполняя работу, которая делала ее счастливой. То, что она редко видела других детей, за исключением тех случаев, когда ездила с Элизой в Китсвилль на рынок, ни на йоту не беспокоило ее. Она чувствовала себя с Элизой в безопасности, и самым счастливым днем для нее был ежегодный праздник, во время которого устраивались состязания ковбоев, выставка сельскохозяйственных продуктов и танцы.

Тогда Ханичайл полировала свое седло и серебряную уздечку Лаки так, что она сверкала на солнце. Она надевала кожаные штаны с бахромой, белую хлопчатобумажную рубашку, повязывала на шее красный платок, облачалась в высокие кожаные ботинки с серебряными шпорами и в миниатюрную копию стетсона своего отца. Элиза говорила, что с волосами, спрятанными под шляпу, она походила на мальчика.