Наследница Роксоланы - [89]

– …И направился он посреди ночи в ту баню, – сонным голосом читала на память Айше. – И едва переступил порог, как вдруг обрушивается на него град пощечин и оплеух, а потом послышался такой шум, будто разверзается крыша. Но как ни трусит юноша, а все же сдерживает себя и садится он на пари́льный помост, прямо над очагом. – Она зевнула. – И вдруг видит: словно из ниоткуда появляется та девушка, которой грезил его друг. Она будто бы не замечает его: садится на помост рядом, снимает с себя браслеты, жемчужное ожерелье, начинает готовиться к омовению…

Говорят, иногда такого потерянного для мира человека может вернуть его друг или возлюбленная, но для этого придется ввести в круг кого-то другого, чтобы потерялся он, надел оперение Кырклар или их одеяния. Говорят, вошедшие в этот круг лишаются земных страстей и привязанностей, ни гнев им неведом, ни радость. Говорят, будто это и есть высшее благо, признак святости. Говорят, что кем угодно могут представиться они смертному человеку, – и никогда не поймешь ты, то ли кто-то из твоих знакомых достиг высших степеней заживо, то ли дух его этих степеней достиг, то ли просто один из эрмиш надел на себя его личину. Говорят, что сам Зеленый Хызр ходит среди Сорокá, но когда он решает спасти кого-нибудь, то разрывает круг и показывается уже один, ибо как эрмиш он должен повиноваться правилам Сорокá, а как праведник – этими постановлениями не скован.

Говорят, что Кырклар странствуют по миру всегда и везде, – но временами и местами это случается чаще. Причем якобы именно здесь сейчас такое время и место. Впрочем, такое о любом времени и месте говорят.

Говорят, что…

– Отчего бы им и не войти в наше число, не избавиться от тягостей жизни, – говорит благообразный старик в изумрудном халате и такого же цвета чалме. Он стоит на спине золотистой рыбы, которая, медленно шевеля плавниками, плывет, оставаясь при этом на месте, прямо в воздухе, в двух пядях над землей. – Ведь их цель – найти себе смерть, да не простую, а страшнее страшной. Так даруем же вместо этого им покой. Прямо сейчас.

– Сейчас – рано, – возражает кто-то, чье лицо нельзя различить. – Одну ведет то, что она считает долгом, другую – долг перед первой. Не сплести эти пряди в одну косу, не покрыть птичьим пером.

С его руки срывается капля крови, падает на лицо Джанбал. Прямо на верхнюю губу.

– Оперение голубицы покроет что угодно, – качает головой старик.

– Не воспетое поэтом есть ли что-то во вселенной? – нараспев произносит странный молодой человек: в руке у него тростниковое перо-калам, правое плечо много ниже левого и даже обширный балахон, скрывающий тщедушную фигуру, не мешает видеть, что юноша горбат. – Что-то было, что-то стало, что-то сбудется потом. О моей тоске поведай – плачь, янтарь, слезой забвенья! Горе тем, кто станет камнем, позабыв, кем раньше был…

Невозможно понять, поддержал ли он старика или человека с окровавленной рукой.

– Да, – говорит, шагнув из ниоткуда в круг света над костром, мальчик лет тринадцати, и Айше всем телом вздрагивает, слыша его слова и видя его сквозь сон, сквозь этот странный сон. – Здесь соскучиться по кому-либо из родных нельзя, – но я уже соскучился.

– Нет, – коротко говорит еще один, взрослый мужчина в кольчуге поверх кафтана, с саблей на боку. И больше не произносит ни слова.

(Лицо его, смуглое, горбоносое, Джанбал почти незнакомо, она с огромным трудом вспоминает: видела этого человека лишь раз в жизни. Затем приходит понимание: видела дважды, но второй раз не рассмотрела сквозь ночную тьму, зато придумала ему целую жизнь. Стражник со стены дворца-крепости.

«Бали-бей!» – сквозь все тот же сон изумляется Айше. Это же Бали-бей! То есть зовут его как-то иначе, но он из рода Малкоч-оглу, а это род разветвленный, есть в нем видный вельможа Бали-бей, что несет службу при особе султана, ну вот и этого стражника прозвали так…

Единственный стражник из числа присланных в Амасью после смерти отца, чье имя, ладно, пускай прозвище, она запомнила. Да и просто единственный, кого не тошно было вспоминать.

Он вообще-то сотник, но нарочито держал себя, как рядовой: в караулы лично заступал, не гнушаясь и по ночам дежурить… Все были уверены – это он так рвение показывает, чтобы в Истанбуле оценили: уж у такого-то бдительного стража принцесса под надежной охраной будет, не ускользнет. Только Айше чувствовала: совсем для другого он так поступает. Для того, чтобы не поручили ему лично убивать детей покойного шахзаде.

Брата Мехмеда действительно не ему поручили. А насчет себя Айше какое-то время думала, что если и когда уже наконец ее будут убивать, то лучше принять такое из его рук. Не от страха, а от отвращения содрогалась, представляя, как пальцы кого-нибудь вроде Яльцына на ее шее удавку затянут.)

И второй человек воинской внешности появляется в пятне света. Он не говорит вообще ни слова, но если Бали-бей смотрел на Айше, то этот уставился на Бал. Невысокий, раскосый, как тюркмен или татарин из самых восточных. Без кольчуги, но со странной саблей за широким кушаком: рукоять у нее длинная, почти как у меча Фондерцу, явно для двуручного хвата. И сама сабля почему-то торчит из-за пояса обухом вперед, так ножи иногда носят.