Наследница Кодекса Люцифера - [29]

Когда другие снова нерешительно подняли оружие, то болты или пули из него могли попасть только лишь в их предводителя. Никто и не думал целиться в монахов. Вацлав кивнул своим братьям, и они подошли к грабителям, а те позволили разоружить себя, не оказав ни малейшего сопротивления. Монахи выстроились в круг и направили оружие на его бывших владельцев.

– Пожалуйста, – прошептал предводитель, висевший в руках Мельхиора, как ребенок. – Мы же не знали…

– Так что там с моим нарядом? – поинтересовался Мельхиор.

– Слишком велик для меня, господин, – еле шевеля губами, произнес грабитель. – Простите, господин.

– Ты все-таки знаешь одиннадцатую заповедь, – заметил Вацлав.

– Мы не знали. Мы думали, это просто…

– В каждой легенде есть доля правды.

– Да, ваше преподобие. Да, это… Да, ваше преподобие… э-э…

– Что ты слышал о черных монахах?

– Что еще никто не выживал после встречи с ними. – Предводитель широко раскрыл глаза от ужаса.

– Я тоже слышал об этом, – сказал Вацлав. Он покосился на монахов, и они перехватили оружие поудобнее. Глаза атамана начали подергиваться, им овладела паника. – Чего вы ждете? Мы должны подтвердить свою репутацию. Огонь!

9

Зима в Швеции… ах, зима в Швеции! Эббе Ларсдоттер Спарре, графине Хорн цу Россвик, показалось, что она была мертва, но теперь снова ожила. Небо синее, как бесконечность, а местность внизу – узор из черного, белого и ярко-зеленого, казавшегося единственным присутствующим цветом и потому переливавшегося красками, как тысяча изумрудных осколков. Там, где замерзшие озера и болота не были покрыты снегом, в них отражался небосвод. Запах был смешением аромата горящего торфа, необъяснимости моря и глубоких ущелий, из которых веял дым нетронутости, а снег был таким белым, что хотелось раскинуть руки и просто упасть на него, таким он казался мягким, теплым и уютным. Конечно, снег здесь, в Стокгольме, лежал затоптанный и грязный, но запахи не исчезли, хотя Стокгольм был крупным городом. В Швеции деревни выглядели гораздо великолепнее городов и были расположены всего в паре шагов от них.

Эбба сделала глубокий вдох, моргнула и медленно выдохнула. Снова дома! Вернулась из проклятой страны. Она знала, что проклятье в страну, откуда она только что прибыла, наслали в том числе и ее земляки. Тем не менее ей не удавалось подавить в себе презрение, которое охватывало ее каждый раз, когда она видела, как серые людишки шныряют по узким переулкам между серыми развалинами домов под серым зимним небом.

Она достаточно хорошо владела немецким, чтобы понимать: в этом языке слово «рейх», то есть империя, происходит от слова «рейхтум», то есть богатство. Перед лицом такой насмешки можно было чувствовать только презрение: на всем земном шаре нельзя было найти ничего более жалкого, чем Священная Римская империя. Она закрыла глаза и повернулась лицом к солнечному теплу, исходившему от каменных стен замка. В животе у нее снова раздалось уже привычное урчание. Эбба родилась не в Стокгольме, и, собственно, замок Тре Кронор – с его могучими валами, башнями и воротами, с возвышающимися за ними песочного цвета стенами и серо-голубыми крышами, увенчанный круглой, вздымающейся над городом башней, – не был ее домом. Но дом там, где сердце, а сердце Эббы принадлежало этому месту, так как билось оно исключительно для одного-единственного человека, который жил за этими стенами, под этими крышами. Она открыла глаза и развернулась на триста шестьдесят градусов. Вот и мост, ведущий в Норрмальм, где недавно возведенные каменные дома тянулись вверх среди крытых камышом крестьянских хижин и постоянно уменьшающихся полей. Вот и кирпичный фасад и башня церкви Святого Николая. Вот и просторная площадь, прилегающая к портовым сооружениям в восточной части острова, где располагался Старый город, а за ней высится лес из корабельных мачт.

Корабль, на котором она прибыла, остался где-то там, она и забыла, где именно. Эбба пошла в обход, намеренно удаляясь от причалов на юг, вдоль набережной, свернула на Эстерлонг-натан, прошла мимо церкви Святой Гертруды и снова повернула на север, к замку. И хотя она была одна, Эбба даже не стала ждать, пока не освободится какой-нибудь матрос и не проводит ее. Никто не смотрел ей вслед, а если и так, то ее не волновал маленький скандал, который мог подняться из-за того, что знатная дама ходит по городу без сопровождения. Сердце выпрыгивало у нее из груди, и она едва могла дождаться, когда наконец попадет в замок и позволит любящим рукам обнять ее. Но она, тем не менее, потратила лишнее время на то, чтобы поздороваться с городом. Иначе удовольствие от возвращения не было бы полным.

Она выпрямилась и подала знак двум матросам, которые тем временем доставили ее багаж к замку. Мужчины потащились вслед за ней, глазея вокруг, как любой человек, который впервые проник в огромное здание. Стражи приветствовали Эббу кивком головы. Она гордо прошла, цокая каблуками, по внутреннему двору, постоянно здороваясь со встречными – мужчины прикасались к шляпам, а женщины делали книксен, – и однажды сама присела в книксене, когда мимо нее промчался неуклюжий рейхсканцлер Оксеншерна, по обыкновению втянув голову в плечи и надвинув круглую шляпу на самые брови. Лестницу, ведущую наверх, ко входу, и украшенную арками, она преодолела почти бегом. Не останавливаясь, она вошла в здание, быстро осмотрела себя в зеркалах на стенах, убрала локон со лба под шляпку, провела рукой по роскошным кудрям, ниспадавшим рыжеватым водопадом на плечи, покусала губы, чтобы сделать их поярче, и тайком вздохнула из-за того, что вместо этого у нее раскраснелись щеки, как у какой-нибудь крестьянки. Как и всякая придворная дама, она рано научилась не проявлять чувств на людях и освоила отчасти сонное, отчасти скучающее выражение лица, которое маскировало любые признаки самоуверенности, упрямства или смелости. Но ее раскрасневшиеся щеки и сверкающие глаза каждый раз выдавали ее с головой. Это было первое, что сказала ей королева Кристина, когда четыре года назад ее привели ко двору: «Вам можно заглянуть прямо в душу, мадемуазель!» Прошло какое-то время, прежде чем Эбба сумела преодолеть ужасное смущение и понять, что эти слова не были выговором. Тем не менее ей иногда хотелось владеть собой в совершенстве, подобно королеве, чья маска невозмутимости была безупречной. Многие считали Кристину непривлекательной из-за робкой улыбки и почти всегда полуприкрытых темных глаз, которыми она смотрела на собеседника снизу вверх, из-под занавеси великолепных кудрей. Они не видели, как однажды королева сняла маску перед своими приближенными и позволила им тоже заглянуть ей в душу, душу страстной женщины, решившей превратить многочисленные раны, нанесенные ей в детстве, в свое преимущество.