Наследие: Книга о ненаписанной книге - [22]

«Вся наша жизнь — сплошная предсмертная грусть», — подыграл я, вызвав ее улыбку.

«Ты веришь в жизнь после смерти или что-нибудь в этом духе?» — спросил я осторожно.

«Я не верю, что умершие потом живут, нет, хотя очень хотелось бы. Но в моих снах они ходят, как живые: мама — бодрой походкой и с гордой прямой спиной, отец — спокойный и уверенный, с сильным гибким телом, ТТ, нервно и трогательно семенящий. И тогда я хочу их схватить и вытащить из фильма сновидений, снова опустить на землю и быть с ними рядом. Вот эта-то трухлявая иллюзия осязаемости и доставляет мне столько боли при пробуждении».

«А мне стало легче, когда умер мой отец», — сказал я.

«Я знаю, дорогой. И в этом я определенно тебе не завидую».

«11 апреля 1990 года

Дорогая моя доченька,

спасибо тебе за чудесное письмо. Сначала я прочла его сама, затем показала папе, и мы оба пустили слезу — говорю тебе об этом откровенно, ведь ничего зазорного в этом нет. Родители всегда стараются сделать все, что в их силах. Приятно, когда потом дети благодарны им за это. Не могу передать, как мы счастливы. Все в этой жизни делают ошибки — мы хорошо это понимаем. Но, доченька, раньше приходилось все познавать самой. Это сейчас есть программы по телевизору, книжки, детские сады и курсы. Тогда этого не было. Мы ежедневно ходили в церковь и молились за счастье наших детей — десять бусинок на четках за каждого ребенка, а иногда и двадцать, когда вы должны были сдавать экзамены или, повзрослев, отправлялись в далекие путешествия. С Божьей помощью вы хорошо устроились, и я день и ночь продолжаю благодарить Его за это.

Ты задаешь трудные вопросы, девочка, но папа говорит, что ты всегда их задавала. Мы тоже часто спрашиваем себя, почему вы стали такими, какие вы есть, и порой теряемся в догадках. Нам, простым людям, зачастую было нелегко справляться с детьми, которые так хорошо учились в школе, в один день узнавая больше, чем мы за всю свою жизнь, и чьи интересы отличались от интересов других детей. Как родителей нас это очень беспокоило. Сейчас мы, конечно, гордимся нашим Юстом, когда видим его по телевизору. Но тогда нам трудно было понять его детские мечты о театральной школе. Никто из родственников не имел детей с такими ненормальными желаниями, и мы хотели, чтобы он с его мозгами просто пошел работать, так же как, например, его двоюродный брат, который тоже отлично закончил школу и продолжил учиться на инженера. Театр обычно устраивался дома как развлечение, и мы не считали это профессией для нашего мальчика, тревожась, что в будущем он не сможет заработать этим себе на хлеб, и зная о тех странных вещах, которые происходят в актерском мире: алкоголизме, наркотиках и т. д. То, что наш Михаэл стал ветеринаром, а наш Тимми — учителем истории, еще можно как-то объяснить, здесь больше семейного. Твой дедушка по папиной линии отлично разбирался в лошадях, и нашего маленького Мика невозможно было прогнать с фермы. Удивительно, как твоему братику удавалось вить веревки из такого неразговорчивого человека, как твой дед. А когда они, держась за руки, шли по полю, то ком подступал к горлу — так это было прекрасно. Твой дед был суровым, но очень добродетельным человеком, и, хотя жили они тогда крайне замкнуто, любой мог рассчитывать на его помощь, если у кого-то заболевала скотина или нужно было выбрать лошадь. Думаю, что именно от него Михаэл унаследовал свою любовь к животным и этот отшельнический образ жизни, который он ведет, поселившись в деревне. Наш младшенький — это другая тема. Не хочу хвастаться, но, по-моему, страсть к истории у него от меня, ведь я тоже люблю историю; когда он родился — вы были уже постарше, — у меня появилось больше времени для самой себя, и по вечерам я читала книжки, рассказывая потом Тимми на ночь про Наполеона и Людовика IV. Вот, вроде бы всех я перечислила, кроме тебя. Но на сегодня я, пожалуй, закончу. О, уже больше одиннадцати, и папа тоже сидит и зевает, а у меня даже сводит руку, ведь я не привыкла писать так долго. В отличие от тебя, да? Спокойной ночи, мой милый ребенок, и до завтра. Пока.

Доброе утро, Лотик, это снова мама. Хорошо спала? Мы с папой тоже хорошо. Папа только что позавтракал и ушел на работу. Он просил, чтобы я рассказала тебе историю про Человека с Крюком, которая так много говорит о тебе. От тебя мы меньше всего ожидали, что ты станешь тем, кто ты есть сейчас. Ты была, словно ртуть. Тебе не исполнилось еще и шести недель — а ты была уже такой подвижной, вечно чем-то занималась, и я ни на секунду не спускала с тебя глаз. Не успевала я отвернуться, как ты, скатившись со стола, лежала на полу, сначала испуганно, а затем радостно визжала от удавшейся шутки. «Она хочет научиться ездить на велосипеде прежде, чем ходить», — говорил папа. Здорово, да? Ты всегда была веселой и жизнерадостной, доставляя нам много приятных минут. В школе ты тоже была шибко деловой, и нас ой как часто вызывали учителя — ведь ты могла взбудоражить весь класс и отказывалась делать то, что тебе не нравилось. По поведению в твоем дневнике всегда были замечания. Зато ты умела читать и писать еще до того, как пошла в первый класс. И мы ломали голову, у кого ты этому научилась. Казалось, что ты владела этим от природы, и мы с папой считали это маленьким чудом. Но даже тогда мы и думать не смели, что ты станешь писателем. Ты росла мальчиком: взбиралась на самые высокие деревья, прыгала на проезжавшие мимо повозки и делала другие опасные вещи, которых девочки обычно не делают. Мы беспокоились за тебя, ведь ты была тем еще сорванцом и часто приходила домой с разбитыми коленками или головой; иногда ты пыталась от меня это скрыть и просыпалась на утро на испачканных кровью подушках. Помнишь? Не воспринимай это как упрек, дорогая, но, когда ты стала старше и спокойнее, твоя жизнь превратилась для нас в тайну, и мы с папой понятия не имели, что творится у тебя внутри. Как бы весела и жизнерадостна ты ни была, мы не могли до тебя достучаться. Странно было иметь ребенка, такого непосредственного и жизнелюбивого и в то же время такого замкнутого. Когда твои братья приходили ко мне со своими невзгодами, я как мать старалась дать им хороший совет. Ты же улаживала все свои проблемы сама, а если я, случалось, начинала тебя о них расспрашивать, ты обижалась, и мы ни на шаг не приближались друг к другу. «Оставь Лотика в покое, она сама справится», — говорил тогда папа, но и у него не всегда было легко на сердце, хотя он и куражился, но всю ночь потом ворочался и изводил себя грустными мыслями. Мы беспокоились за вас, моя девочка, но я думаю, что все родители беспокоятся за своих детей. Правда? Говорят, дети — это на всю жизнь. Так оно и есть. Михаэл, Юст и ты росли в непонятное для нас время, со всей этой бит-музыкой, длинными волосами и джинсами. Нам было нелегко. Каждый год папе присылали в подарок записную книжку в твердой обложке. Тебе было тогда тринадцать или около того, точно не помню, когда однажды он получил сразу две такие книжки. Одну он отдал тебе, ведь ты любила все, что сделано из бумаги, помнишь? И с тех пор ты часами сидела в своей комнате и писала. Ты, наверно, не догадывалась, но в последующие годы он больше ни разу не получал две книжки сразу и всегда докупал вторую для тебя, никогда не признаваясь тебе в этом. Мило, да? Ты спрашиваешь, откуда у тебя все это, а я как мать не знаю ответа. Думаю, что у тебя это с двух сторон: замкнутость — по линии твоего отца, а резвость — по моей линии.