Наследие: Книга о ненаписанной книге - [13]

Как я ни старался насладиться компанией красноречивого и очаровательного бургундца Ландауэра, мне так и не удалось в тот вечер вернуть себе хорошее настроение и избавиться от сосущего чувства неудовлетворенности. Около полуночи я ушел от пылающего камина и еще долго не мог заснуть в ожидании звука захлопывающейся двери. Но его не последовало, и я, не понятно почему, ощутил себя покинутым.

В ресторане она снова вернулась к теме того утра. Она рассказала Акселю, что я отказывался верить в ее восприятие критических статей и в то, что ей абсолютно наплевать на все — будь то лишенные восторгов рецензии или же прямые нападки на ее персону.

«Я прекрасно понимаю Макса, мне тоже трудно в это поверить, — заступался за меня Аксель, — но приходится, ведь все эти годы я видел, что критика оставляет тебя равнодушной, а порой даже развлекает. И как только у тебя это получается? Я, например, дни напролет переживаю из-за какой-то плохой статьи, мне стыдно выйти на улицу, стыдно смотреть в глаза моей семье, любимым, знакомым и друзьям. Потом еще несколько месяцев я избегаю книжных магазинов и других мест, где мне могут встретиться читатели журналов и газет. В своем воображении я насылаю на несчастного критика самые ужасные пытки, которые во всех кровавых подробностях описаны в бичуемой им работе, и совершенно не терзаюсь угрызениями совести. Я режу, рублю его на мелкие кусочки, мучаю до потери сознания, ухмыляясь от наслаждения, и громко повторяю вслух забракованные им предложения. Ведь вы же понимаете, что каждую разносную рецензию я знаю наизусть, слово в слово, и помню имена всех невежд, которые когда-либо осмеливались критиковать мои творения».

Он повернулся ко мне и рассказал, как ему в конце концов пришлось смириться с тем, что у Лотты совершенно другое отношение к внешнему миру и поэтому он все время должен был ей напоминать, кто, когда и как выражал неудовлетворение ее творчеством.

«Шли мы, например, вместе на какой-нибудь прием, и она тут же вступала в беседу с одним из таких типчиков, который только неделю назад поливал ее помоями в своей тухлой газетенке. Тогда я ее спрашивал: «Ты что, не помнишь ту гадкую рецензию о том-то и том-то, которую написал этот зануда?» Она действительно припоминала, но уже не могла восстановить в памяти конкретные детали статьи, не говоря уже о фамилии того придурка».

Я видел, с каким удовольствием Лотта слушала полную возмущения речь Ландауэра и одновременно обдумывала свой ответ.

«Все дело в независимости, — сказала она, после того как Аксель Ландауэр привел еще несколько примеров ее безразличия. — В двух областях я никому не позволю предписывать себе законов и диктовать, что хорошо, а что плохо: в любви и в работе. Я определяю это сама».

«А как быть с критикой, направленной на тебя лично? — спросил Ландауэр. — Последний раз меня обозвали самовлюбленным, тщеславным, чванливым буржуем, которому стоит лишь переписать отчеты из своей судебноследственной практики, чтобы выйти на рынок с новой книгой, и который занимается тайным самовозвеличиванием с помощью своего восхитительного, но все же несколько приземистого главного персонажа, как две капли воды похожего на автора».

«Человека можно судить по его поступкам, и я позволяю делать это лишь тем людям, которые со мной общаются, — сказала Лотта с присущей ей уверенностью. — И, честно говоря, я не понимаю, как ты можешь принимать близко к сердцу высказывания, заведомо лживые, бесталанные, принадлежащие неучам с мозгами мидии и речью прилежного школьника, которые, возможно, и в состоянии что-то записать, но решительно ничего не могут написать. Слово «самовлюбленность» набило мне оскомину, оно напрочь вырвано из контекста шайкой псевдопсихологов, которые ни разу не брали в руки Фрейда, но с трудом одолели половину книги Кристофера Лаша[14] и теперь с прожженным консерватизмом используют ее в качестве образца. Вовсе ты не чванливый, не тщеславный и не самовлюбленный буржуй, дорогой, я тому свидетель, ты робкий, неуверенный в себе, стеснительный человек, с большим талантом и глубоким пониманием того, что творится в душах преступников и капризных женщин. И тебе совсем не нужно самому себя возвеличивать, ведь для этого у тебя есть другие — я, например».

Аксель наклонился и, обхватив двумя руками ее голову, прижался губами ко лбу, изображая полный преданности поцелуй.

«Пожалуйста, заботься о ней хорошо, Макс, — обратился он ко мне. — Что я буду делать без этого острого язычка».

Рано утром я услышал, как хлопнула дверь. В этот день я собрался навестить Маргарету Бюссет и, в надежде справиться с унынием, принялся читать Лоттины записи о семье.

«Я дитя затворников и клоунов.

Это, конечно, преувеличение, но иногда, чтобы проникнуть в суть вещей, гипербола необходима. По-моему, Ньютон тоже решил однажды хорошенько преувеличить и попробовал представить себе яблоко, падающее вверх. Убедившись, насколько это немыслимо, он пришел к выводу, что есть в нашей земле нечто такое, что притягивает к себе предметы и людей, и они поэтому всегда падают только вниз.

Я дитя затворников и клоунов.