Наслаждение («Il piacere», 1889) - [98]

На одной под числом и женским именем был отрывок из Павзия:

Она

Во многолюднейшем собрании любящие всегда одни, когда же их только двое, то и третий — тут как тут.

Он

Амур, о, да!

На другой было прославление крылатого имени: От восхода солнца до заката прославлено имя Геллы.

На третьей было вздыхающее четверостишие Петрарки:

Я так любил приют уединенный,

И с каждым днем им больше дорожу,

Куда в слезах я часто прихожу

С душой моей, Амуром огорченной.

На другой было, по-видимому, законное заявление за подписью двух законных любовников:

Ahora у no siempre.[26]

Все они выражали, печальное или радостное, любовное чувство; воспевали хвалы красавице или оплакивали далекое счастье; рассказывали о горячем поцелуе или же о томном экстазе; благодарили старые гостеприимные пальмы, указывали будущим счастливцам укромное местечко, отмечали особенность виденного заката. Всякий муж или любовник под женскою чарою бывал охвачен лирическим энтузиазмом на этой одинокой маленькой площадке, куда ведет каменная лестница, покрытая бархатом. Стены говорили. От этих неизвестных голосов умершей любви веяло неопределенною грустью, грустью почти могильной, как от гробовых надписей в часовне.

Мария вдруг обратилась к Андреа со словами:

— Да ведь и вы здесь.

Смотря на нее с прежним выражением, он ответил:

— Не знаю, не помню. Больше ничего не помню. Я люблю вас.

Она прочла. Рукою Андреа была выписана эпиграмма Гете, двустишие, начинающееся словами: «Sage, wie lebst du?» — Скажи мне, как живешь ты? — «Jch lebe!» — Живу! И если бы мне отмерено было сто и сто веков, я только одного и желал бы себе, что бы завтра было, как сегодня. — Внизу было число: Die ultima februarii 1885; и имя: Helena Amyclaea.

Она сказала:

— Пойдемте.

Пальмовый навес бросал сумрак на каменную Лестницу, покрытую бархатом. Он спросил:

— Хотите, я вас возьму под руку? Она ответила:

— Нет, благодарю вас.

Сошли вниз молча, медленно. У них обоих щемило сердце.

Помолчав, она сказала:

— Вы были счастливы два года тому назад. С намеренным упрямством он ответил:

— Не знаю, не помню.

Роща была таинственна в зеленых сумерках. Стволы и ветви вздымались змеиными узлами и сплетениями. Нередкий лист сверкала в тени изумрудным глазком.

Несколько помолчав, она прибавила:

— Кто была эта Елена?

— Не знаю, не помню. Не помню ничего. Я вас люблю. Люблю вас одну. Больше ничего не знаю; больше ничего не помню; больше ничего не жажду, кроме вашей любви. Ни малейшая ниточка не связывает меня больше с прежней жизнью. Я теперь вне мира, всецело затерян в вашем существе. Я — в вашей крови и в вашей душе; я чувствую себя во всяком трепете ваших вен; я не прикасаюсь к вам и все же сливаюсь с вами, как если бы беспрерывно держал вас в своих объятиях, у моих уст, у моего сердца. Я вас люблю и вы любите меня; и это длится от века, продлится в веках, навсегда. Подле вас, думая о вас, живя вами, я проникнут чувством бесконечности, чувством вечности. Я люблю вас и вы меня любите. Не знаю иного; не помню иного…

На ее печаль и на ее подозрение от проливал волну пламенного и нежного красноречия. Она слушала его, стоя у колонн широко террасы, открывающейся на опушке рощи.

— И это — правда? Это — правда? — повторяла она беззвучным голосом, который был как слабое эхо внутреннего крика души. — И это — правда?

— Правда, Мария; и только это — правда. Все остальное сон. Я вас люблю и вы меня любите. Вы обладаете мною, как я обладаю вами. Я мак глубоко убежден, что вы — г моя, что не прошу у вас ласки, не прошу никакого доказательства любви. Жду. Превыше всего мне радостно повиноваться вам. Я не требую от вас ласки; но чувствую ее в вашем голосе, в вашем взгляде, в ваших позах, в малейших ваших движениях. Все, что исходит от вас, опьяняет меня, как поцелуй; и, касаясь вашей руки, я не знаю, сильнее ли мое чувственное наслаждение, или же подъем моего духа.

Легким движением он положил свою руку на ее руку. Обольщенная, она дрожала, ощущая безумное желание приникнуть к нему, отдать ему наконец свои уста, поцелуй, всю себя. Ей показалось (потому что она верила словам Андреа), что таким движением она привязала бы его к себе последними узами, нерасторжимыми узами. Чудилось, она лишается чувств, растворяется, умирает. Точно все тревоги уже пережитой страсти переполнили ей сердце, увеличили тревогу наличной страсти. Точно в это мгновение ожили все волнения, которые она изведала с тех пор, как узнала этого человека. Розы Скифанойи снова зацвели среди лавров и пальм виллы Медичи.

— Я жду, Мария. Не требую от вас ничего. Держу мое обещание. Жду высшего часа. Чувствую, что он пробьет, потому что сила любви непобедима. И исчезнет в вас всякий страх, всякий ужас; и слияние тел будет казаться вам столь же чистым, как и слияние душ, потому что одинаково чисто всякое пламя…

Своею обнаженною рукою он сжимал ее руку в перчатке. Сад казался пустынным. Из дворца Академии не доносилось никакого шума, никакого голоса. В безмолвии был ясно слышен плеск фонтана посередине площади; к Пинчио стрелою протянулись аллеи, как бы замкнутые в двух стенах из бронзы, на которой не умирала вечерняя позолота; неподвижность всех форм вызывала образ окаменелого лабиринта, верхушки тростника вокруг бассейна были неподвижны, как статуи.