Насквозь - [3]

– Я понимаю, что вы хотите пожениться, я все понимаю. Но вот скажи мне, – обратился он к Петру, – ты табуретку-то можешь сделать? Вот этими руками, можешь? – и показал ему свои руки.

Это было странно, потому что на моей памяти отец никогда ни одной табуретки не сделал. Да и вообще ни молотка, ни гвоздей в руках не держал.

– Нет, – честно ответил Петр. – Не могу.

– А как же ты собираешься создавать семью? Как? Если ты даже табуретки не можешь сделать.

3

Для моего отца родиться в 1937 году было редкой удачей. Моя бабушка избавлялась от опасной беременности в горячей ванне. Кто же, будучи в ясном уме, решится рожать ребенка под аккомпанемент судебных процессов и расстрелов. Мало остаться матерью-одиночкой, но ведь детей могли забрать в детский дом. Но дед спас будущего сына; почувствовав неладное, он стал ломиться в дверь ванной и требовать сейчас же остановить возможный выкидыш.

Меня всегда занимал тот невидимый станок, который прядет полотно жизни. Ну, опоздай дед на полчаса, и никого бы из нас не было. Только кровавый ком, который женщины постоянно исторгали из себя. Аборты были запрещены.

Но спасение моего отца никак не повлияло на их будущие отношения – никакого согласия между дедом и отцом никогда не было. Мой отец был послушный и покладистый мальчик, который хорошо учился, был секретарем комитета комсомола школы. Но в доме он жил в постоянном, неистребимом страхе. Он боялся своего отца – моего деда. Звали его Гавриил Петрович. Главное было не попадаться ему на глаза, когда тот приходил с работы. Для себя и своей младшей сестры отец придумал специальную игру; вдвоем под столом, прикрытые скатертью с бахромой, они часто представляли, что плывут по дальним морям. Он тихо перечислял ей названия стран, рассказывая фантастические истории про обитателей. Читал ей стихи, пел гимны, рисовал карты. И если Гавриил Петрович вдруг вспоминал, что до сих пор не видал детей, он резко вызывал их из укрытия и требовал, чтобы они пришли к нему с дневниками. Чаще всего он был мрачен и напряжен. Его все раздражало, казалось, он только искал повод, чтобы сорваться.

Мне же этот страх не передался, хотя я видела его отраженным в глазах своего отца. Я помню его особое восхищение, когда шестилетней пошла с дедом покупать себе на день рождения платье. Дед сказал, что я могу выбрать любое, какое мне понравится, и я показала – как выяснилось – на самое дорогое за десять рублей. Оно было снизу – синей юбкой в складку, а сверху – желтым с синим воротником в горошек и галстуком. Мне оно показалось прекрасным. Дед даже крякнул, когда я, стащив его с вешалки, протянула ему. Но деньги вынул и платье купил.

– Ты ему сама показала на это платье? – переспрашивал мой отец недоверчиво.

– Да, но ведь он сказал – бери любое!

– Он просто так сказал, чтобы тебе приятное сделать, – не успокаивался отец.

– Как это приятное? – недоумевала я.

– И он не ругался? – как-то неестественно снова спросил он.

– Нет, просто всю дорогу молчал.

В юности отец бредил театром, написал пьесу про похождения Анода и Катода, сочинял стихи, но говорить об этом дома боялся. Когда в школе случился скандал с учительницей – она дала пощечину ученику, то весь класс бойкотировал занятия. Вызвали родителей. После собрания дед устроил отцу допрос с пристрастием. Как он мог – секретарь комитета комсомола – присоединиться к бунтовщикам? Он обязан был пойти в дирекцию и сообщить о подстрекателях. В ответ отец сказал, что это он сам все и организовал. После чего дед его жестоко избил.

С того момента отец уже не мог жить с Гавриилом Петровичем под одной крышей. Несмотря на то что кончил школу с золотой медалью, как только выпала возможность, он поступил в первое попавшееся военное училище.

Оттуда его послали в ракетную часть военного городка Манзовка на самый конец земли под Уссурийск. Там он встретил мою маму. До войны в закрытом военном городке стояли танковые части, где служил ее отец-танкист, который ушел на фронт и погиб. Мама провела все детство среди дикой таежной природы, сопок и тяжкого, почти деревенского быта. Здесь, в Приморском крае, после войны было так голодно, что дети в поисках еды босиком уходили через сопки в тайгу. Огромные змеи, которых они встречали – а они были там в избытке, – никогда не трогали детей. Однажды дети заблудились. Они двигались с одной сопки на другую и сбились с пути. Несколько дней их искали солдаты, прочесывая тайгу. К счастью, детей нашли. Когда мама подросла – отдушиной для нее стал Дом офицеров с библиотекой, танцами и кино. Там отец вместе с московским другом изображали белых офицеров, красиво читали стихи и пели под гитару. Друг соблазнял красивых девиц. Одна из девушек утопилась в местном пруду от безответной любви к отцовскому товарищу. Мой отец шел приблизительно тем же путем, ухаживая за мамой и не собираясь на ней жениться. В Москве его ждали красивые подруги, друзья, а тут случайная, пусть и влюбленная девушка. Но мама забеременела, у нее реально возникла угроза остаться матерью-одиночкой. Тогда в дело вмешалась бабушка Таисия, которая вообще-то редко во что-либо вмешивалась. Ей самой тогда было всего 37 лет, ее вдовья жизнь сменялась постоянными поклонниками, романами, возникали свои трагедии с криминальными абортами. Мама росла с ужасом возможного сиротства, кроме того, ее время от времени донимали ухажеры ее матери – Таисии, и вдруг – любовь, но какая-то неверная, не до конца ясная. Видимо, отца «уговорили» не бросать несчастную девушку, и он женился на маме. В это время он поступил в Академию Дзержинского (тогда были выездные экзамены, прямо в части), и теперь, уже слушателем московской академии, поехал домой в Москву с женой и дочкой. Мне было около девяти месяцев, когда в поезде «Владивосток – Москва», который шел семь дней, я научилась ходить.