Наско-Почемучка - [28]

— Ну что ты сердишься? Хочешь казаться хуже, чем ты есть? — Владо положил свою тяжёлую руку ей на плечо: — Страшно тебе?

— Нет, холодно.

В этот же поздний час велиновский староста говорил по телефону. Встал в своём кабинете по стойке «смирно» и кричал в трубку.

— Да, господин уездный начальник!.. Слушаю, господин Стоев!.. У них не столько кооперация, сколько конспирация. Вы правы, господин Стоев. У них два счёта: один — для нас, другой — для партизан… Да, много, господин начальник… Нет, не только Владимир Недялков и Иван Пеев. И директор школы с ними заодно, хоть и прикидывается тихоней. Всё село красное… Вызвать к себе? Вызывал, господин начальник. Но тут требуются особые меры. Слов они не понимают… Вы же знаете, на предыдущих выборах было то же самое. Сами помните, какие безобразия они творили и провалили нашего кандидата. Самый воздух в этом селе рождает большевиков… Трактор? Работает, господин начальник. И на рисовых полях, да, и под пшеницу пашут… Нет, нет, надписи все стёрлись… Слушаю. Так точно, господин начальник, поглядим ещё…

(Продолжение следует)

Из дневника Наско-Почемучки

…Я не могу сказать Василу, чтоб он прочёл книги о Митьке Палаузове, об Иванке Пашкуловой, о партизанах из Ястребино. Эти книги ещё не написаны. И герои эти ещё живы и дышат с Васко одним воздухом.

Я встретил Васко возле школы, мы пошли рядом по улице.

Пересекли площадь.

Слева к стене прилепился каменный колодец с воротом. Женщина с трудом поворачивала ручку, ворот скрипел протяжно и наматывал железную цепь с привязанной к ней тяжёлой бадьёй. Справа расположился трактир «Единая Болгария». За стойкой с довольной усмешкой стоял хозяин. На его верхней губе чернели гитлеровские усики.

Сын трактирщика, повязав белый передник поверх военной формы, ловко лавировал между столиков и разносил налитые до краёв кружки с пивом. Одобрительно покрикивали подгулявшие немецкие солдаты, чьи мотоциклы поблёскивали на дворе, приваленные к забору. В глубине площади на старом выщербленном стуле сидел белобородый старик. Он вертел ручку хриплой шарманки и приглашал редких прохожих узнать свою судьбу. Листочки, на которых была написана «судьба», доставал клювом облинявший, тощий попугай. У шарманщика на лацкане желтела шестигранная звезда. Новый фашистский закон требовал от евреев, чтобы они только так выходили на улицу, помеченные, клеймённые. И на их домах появились надписи: «Здесь живут евреи», и изображалась такая же шестигранная звезда. Этот старик и ещё несколько еврейских семей были высланы сюда из Софии. Мы с Василом сели на скамейку перед их домом. Васил поделился со мной своей мечтой — поехать в Софию. Сегодня он уже опустил в глиняный кувшинчик первые накопленные стотинки.

— Когда наберу побольше денег, поеду в Софию, пойду в самый красивый зал и послушаю концерт, — сказал он мне. — Только кто знает, когда я их наберу. Может, года за два, а?

Он откинулся к спинке скамейки. — Наско, пожалуйста, расскажи ещё раз одну из твоих сказок. Расскажи о пионерском лагере, о твоём брате с улицы Георгия Димитрова или о Москве.

Его слова «расскажи мне сказку» прозвучали как «обмани меня ещё раз». Или это мне только показалось?

— А я подарю вам с Иввиком четырёхлистник. Нашёл сегодня утром на лугу. Четырёхлистник клевера приносит счастье.

И он протянул мне росточек с четырьмя лепестками.

Рассказывает Иввик. Второй разговор с Иваном

Вдруг я подумал о Милчо Технике. Он там, у себя, наверное, продолжает считать до миллиарда, чтобы выиграть спор. Захотелось мне потрепать его по вихрастой голове и сказать:

«Дурачок ты, дурачок, не понял разве, я тебя просто поймал на удочку. Если будешь считать день и ночь, даже есть перестанешь, тебе понадобится тридцать два года, чтобы досчитать до миллиарда».

Из дневника Наско-Почемучки.

Солнце вошло в зенит. Деревья не отбрасывали тени. Мы с Иваном и с Наско лежали на лужайке.

Иван что-то насвистывал. Вдруг он спросил:

— А знаете, какая из сельских работ самая тяжёлая?

— Какая? — навострил уши Наско.

— Косьба.

— Почему косьба?

— Да потому, что, когда косишь, ни свистеть, ни петь не выходит.

Иван вытянулся на спине, замолчал, закрыл глаза. Наско сидел рядом с ним, погружённый в свои мысли, грустный, держал на коленях раскрытый дневник.

И я лёг на спину, но глаза не закрывал, глядел в небо.

По небу бежали два облачка, спешили куда-то. У меня даже глаза заломило глядеть на них. Я зажмурился и стал напевать. Я пою только тогда, когда уверен, что меня никто не слушает. Иван задремал, а Наско был погружён в свой дневник.

Я открыл глаза. Уже три облачка проплывали над горой и собирались скрыться за вершинами.

Я наблюдал их беззаботный полёт, и вдруг от этого мне стало страшно.

«Куда ты попал, Ванка?» — спросил я самого себя. Действительно, где я? Здесь, в этом мире, мы с Наско одни. Нет дороги, по которой я мог бы прийти к Латинке, чтобы поглядеть на её новые рисунки. Сюда не прилетит бумажный голубь Милчо Техники. Моё родное село и мой пионерский лагерь хоть и отделён от меня всего пятьюстами километрами, — отгорожен от меня целым тридцатилетием. Больше тридцати лет отделяют меня от школы, от мамы! Они так далеки от меня, точно живут на другой планете. Школа моя ещё не построена, и песенка, которую я напеваю, ещё не родилась. Там, в пионерском лагере, остались мои друзья и книги, которые я ещё не успел прочесть. Товарищ Асенов расставил фигуры на шахматной доске, ждёт в своей палатке. Там, наверно, уже шумит костёр, разожжённый другом Данчо, который никак не верит, что Земля круглая. Там сейчас готовятся к экскурсии в Димитровград, о которой мы объявили в стенгазете. Не взберёшься на эти легкомысленные облачка, чтобы они отнесли меня домой, в пионерский лагерь в Осоговских горах. Не могут они перенести меня на тридцать лет вперёд. Мои школьные друзья ещё не родились. Книги, которые я знаю и люблю, ещё не написаны. Димитровград ещё не построен — на его месте пока что одни болота, огороды да бедные деревеньки. Никогда, никогда не увижу я моих друзей — они родятся ещё только через двадцать лет. Нельзя послать им весточку. И через самый сильный бинокль их отсюда не увидишь. И даже через нашу походную радиостанцию не могут они позвать меня. Ни по мхам, ни по кронам деревьев не найти нам с Наско дороги туда. И никто не может нас отсюда услышать. Ну и что с того, что я, находясь здесь, знаю всё о завтрашнем дне, могу всё предсказать? Ведь тот мир, из которого я явился, для Ивана, для бая Владо, для Васила — их будущее. Правда, я знал уже ответы на вопросы, которые их тогда мучили. Но я же знал, что пройдёт ещё много дней и ночей, пока всё переменится. Но не сейчас, не сегодня. Сейчас надо мной — это небо с облачками, готовыми скрыться за вершиной, сейчас война, полицейские, которые суют нос в каждый угол и закут в деревне, обыскивают каждого, кто бы ни шёл в поле на работу. Сейчас возле меня измождённое тревожными ночами лицо Васила. Сейчас возле меня колыбельные песни, которые поёт Вера, и тихое дыхание Ивана возле моего плеча.