Наши зимы и лета, вёсны и осени - [47]

– Пойдем-пойдем, голубчик! – я взяла тебя за руку и повела, точнее, потащила в комнату. Ты визжал, упирался ногами, пытался ещё раз укусить меня.

– Ах, так?… – я оглянулась по сторонам, ища место, где бы не было сквозняка. Бросив на пол у книжного шкафа половик (чтоб не простудился) я как можно суровее сказала:

– Постой-ка на коленях в углу. Может, и тебе поможет.

И ушла на кухню.

Некоторое время до меня доносились твои сердитые крики: «Выйду! Выйду!… Вот возьму и выйду!…»

Потом ты угомонился и затих. В комнате было так тихо, что казалось – ты уснул там, устав буйствовать. Я осторожно приоткрыла дверь…

Тихий и сосредоточенный, ты по-прежнему стоял на коленях в углу, в руках у тебя была книга. Я подошла и заглянула в неё. Это была «Астрономия» Струве.

– Ну, что, успокоился?

– Да.

– Тогда выходи и идем ужинать.

– А можно я ещё постою? – улыбнулся ты. – Дочитаю.

– Хорошего понемножку. Идем ужинать.

– Не хочу ужинать.

Лицо твоё опять померкло.

– Как не хочешь? – растерялась я.

– Не буду.

– Да почему, в конце концов? – я с трудом сдерживала раздражение.

– Боюсь.

– Антон, брось валять дурака, надоело.

Ты смотрел на меня исподлобья, и глаза твои наливались слезами.

– Я никого не валяю…

– Ладно, давай спокойно потолкуем.

– Всё равно не буду есть.

– А если цветок не поливать? Засохнет?

– Засохнет.

– А если нашей черепахе не давать есть? Умрет?

– Умрет…

– А человек?

– Тоже умрет.

– Значит, ты всё понимаешь?

– Понимаю…

Обливаясь слезами, давясь, сморкаясь и кашляя, с невыразимым отвращением ты ел кашу, которую ещё недавно любил.

– Что с тобой стряслось, Антончик?

– Не знаю…

Долго не мог уснуть. Спал неспокойно, вскрикивал, садился в постели, испуганно тараща глаза, что-то бормотал, всхлипывал: «Не надо! не хочу!… Не надо!…» – «Успокойся, сынок, успокойся…»

Утром Евдокия Васильевна отозвала меня в сторону и сказала:

– Вчера я припугнула его. Сказала: если не будет есть, я позову врача, и врач сделает укол.

– Зачем вы пугаете его? Он такой впечатлительный. Вчера у него была истерика. И ночью спал плохо…

– Как же вы мне прикажете управляться с ним?

– Надеюсь, он привыкнет, – без особой уверенности сказала я. – Постепенно…

Ты продолжал отказываться от еды. Евдокия Васильевна, несмотря на мои просьбы, продолжала пугать тебя, изыскивая всё более изощренные способы. Вскоре я узнала, почему, когда я ставлю перед тобой тарелку, ты тут же закрываешь не только рот и глаза, но и зажимаешь руками уши… Оказывается, заботящаяся о твоём здоровье Евдокия Васильевна не раз грозилась, что выльет тебе суп в карман, что зальет его тебе в уши… Она испытывала и такой способ: если ты отказывался от первого, она вываливала в тарелку с супом второе, туда же выливала компот и криком пыталась заставить тебя есть эту бурду. Тебя тошнило, рвало…

Узнав об этом, я потребовала, чтобы она оставила тебя в покое. На что она поджала обиженно губы и сказала, что то время, которое ты в саду, ты всё равно на её ответственности, и никто, даже я, не вправе эту ответственность с неё снять.

Только Любовь Петровна искренне сочувствовала тебе. Но что она, сама ещё девочка, могла сделать? Она только могла жалеть и любить тебя.

– Откровенно говоря, то, что здесь готовят, есть невозможно. Я сама только чай пью, да и тот бывает прокисшим… – призналась мне она. – Старайтесь его получше кормить дома, утром и вечером.

– Так он и дома перестал есть. У него какое-то отвращение к еде. Не знаю, что делать… Скажите, а как же другие дети?

– Эти? Они к нам все из яслей пришли, они привычные… Но Антоша, боюсь, не сможет привыкнуть. И дело не только в еде… Просто он из другого мира. Он – другой. Дети не принимают его. Как всякое стадо изгоняет чужака, так и они. Они его бьют, вы знаете? И не только мальчишки…

– Знаю… Но что же нам делать?

– Когда моё дежурство, я стараюсь его возле себя держать. Он мне помогает. Мы разговариваем. Или сажаю его перед группой и прошу почитать или рассказать что-нибудь. Дети его слушают, раскрыв рты. Но стоит отвернуться или выйти из комнаты, тут же начинают бить…

Мы стоим возле беседки и смотрим, как дети граблями сгребают листья на участке, собирают сухие ветки и сносят их в костер. Горький дым стелется по двору, щиплет глаза…

– Я вам советую: забирайте его отсюда. Недетсадовский он у вас…

Я готовила ужин, ты играл в комнате, но вскоре заглянул ко мне и с лукавой улыбкой спросил:

– А когда ты меня опять в угол поставишь? Мне понравилось в углу стоять.

(После первого своего стояния в углу ты поставил там скамеечку и сложил на неё свои любимые книжки: «Астрономию», «Насекомые СССР», Маршака, Чуковского, Андерсена… Таким образом устроив себе маленькую библиотеку – «читальный угол», как говоришь ты).

За ужином пересказываешь мне «Свинопаса» Андерсена. И горько заключаешь:

– Хорошо началось, грустно кончилось. Принцессу выгнали, когда она доцеловывала восемьдесят седьмой поцелуй…

И осторожно допытываешься у меня:

– Всё ж таки, наверное, король посердится-посердится, а потом пустит её домой, а? Всё ж таки жалко…

И – грустное философическое заключение:

– Вот так всегда. Что хорошо начинается, плохо кончается…

– Но ведь не всегда, Антоша, ведь не всегда! А наша с тобой жизнь?