Наши за границей - [85]

— Какъ ты хочешь, a ежели ты сейчасъ не отправишься домой, я уѣду одна.

— Сейчасъ, Глашенька, сейчасъ, погоди чуточку… Вѣдь въ первый только разъ пришлось въ Парижѣ настоящими теплыми людьми встрѣтиться, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — Люди-то все душевные.

— Но понимаешь ты, я ѣсть хочу, ѣсть. Вѣдь сегодня еще не обѣдали. Въ здѣшнемъ кабакѣ его кромѣ гнилыхъ яицъ и редиски нѣтъ, a вѣдь это не обѣдъ.

Замѣтивъ, что Глафира Семеновна собирается уходить, къ ней подскочила и мадамъ Баволе, принялась ее уговаривать, чтобъ она не уходила.

— Me ну вулонъ динэ. Ну навонъ па анкоръ дине ожурдюи, — отвѣчала ей Глафира Семеновна.

— Dоner? Vous n'avez pas dîné, madame? Alors tout de suite je vous procurerai le dоner, — и за обѣдомъ было послано.

Явился вареный омаръ, явилась ветчина и холодный паштетъ. Глафира Семеновна дулась и попробовала только ветчины, чтобы отшибить аппетитъ, — такъ какъ дѣйствительно ѣсть хотѣла. Французы безъ сюртуковъ набросились на омара.

А театральныя представленія мадамъ Баволе шли своимъ чередомъ. За второй шансонеткой шла третья, за третьей четвертая съ прибавленіемъ подергиванія юбкой и размашистыхъ жестовъ. Далѣе шли арійки изъ оперетокъ. Мадамъ Баволе подпѣвалъ французъ безъ сюртука; но такъ какъ оба были пьяны, то ничего не выходило. Кончилось тѣмъ, что мадамъ Баволе стала танцовать канканъ. Неуклюже запрыгало по винной лавкѣ ея грузное тѣло, ударяясь о стулья и столы. Тяжеляя, толстыя какъ у слона, ноги поднимались плохо, но тѣмъ не менѣе передъ ней бросился отплясывать и французъ безъ сюртука. Мадамъ Баволе запыхивалась, еле переводила дыханіе, но все-таки продолжала выдѣлывать рѣзкія на передъ французомъ безъ сюртука. Николай Ивановичъ смотрѣлъ, смотрѣлъ на танцы, воодушевился и не выдержалъ соблазна.

— То было франсе, а вотъ это а ли рюссъ! — воскликнулъ онъ и самъ пустился по лавкѣ въ присядку.

Этого уже не могла вынести Глафира Семеновна. Она заплакала и выбѣжала вонъ изъ винной лавки.

— Глаша! Глаша! Куда ты? подожди немного! — бросился за ней Николай Ивановичъ и сталъ упрашивать остаться.

— Нѣтъ, уже силъ моихъ больше нѣтъ. Довольно! — раздраженно и сквозь слезы отвѣчала она, стоя на порогѣ лавки, и крикнула въ отворенную дверь извозчику:- Коше! Же ве домой… Же ве а мезонъ. Вене знси э партонъ а ля мезонъ.

Извозчикъ выбѣжалъ за Глафирой Семеновной участливо бормоча: «Madame est malade, je vois que madame est malade», сталъ подсаживать ее въ экипажъ.

— Да дай хоть за вино-то разсчитаться — и я тобой поѣду, — говорилъ Николай Ивановичъ.

— Чортъ! Дьяволъ! Бездушная скотина! Не хочу съ тобой ѣхать! Оставайся въ пьяной компаніи, обнимайся съ нахальной бабой… Разсчитаться съ извозчикомъ и у меня золотой найдется. Посмотрю, какъ ты одинъ будешь шляться по Парижу безъ французскаго языка. Коше! Алле! Алле, коше! — приказывала Глафира Семеновна взобравшемуся уже на козлы извозчику.

— Но вѣдь я-же могу сію минуту… — бормоталъ Николай Ивановичъ. — Мадамъ! Комбьянъ? Сколько аржанъ? — крикнулъ онъ француженкѣ, обернувшись въ открытыя двери лавки, но экипажъ ужъ тронулся, и кучеръ постегивалъ бичомъ застоявшуюся лошадь. — Глаша! Глаша! Погоди! — раздался голосъ Николая Ивановича вслѣдъ удалявшемуся экипажу.

Изъ экипажа отвѣта не было, и экипажъ не останавливался.

На улицу выбѣжали мадамъ Баволе и французы безъ сюртуковъ и остановились около Николая Ивановича.

— Madame est partie?.. Il me semble, que ma: dame est capricieuse, mais ne pleurez pas, nous nous amuserons bien [33],- говорила мадамъ Баволе, какъ-бы подсмѣиваясь надъ Николаемъ Ивановичемъ, и, взявъ его подъ руку, снова втащила въ свою лавку.

LXIX

Оставшись съ компаніей одинъ, Николай Ивановичъ очутился совсѣмъ ужъ безъ языка. Глафира Семеновна все-таки была для него хоть какой-нибудь переводчицей. Словарь его французскихъ словъ былъ крайне ограниченъ и состоялъ только изъ хмельныхъ словъ, какъ онъ самъ выражался, тѣмъ не менѣе онъ все-таки продолжалъ бражничать съ компаніей. Пришлось разговаривать съ собутыльниками пантомимами, что онъ и дѣлалъ, поясняя свою рѣчь. Хоть и заплетающимся отъ выпитаго вина языкомъ, но говорилъ онъ безъ умолку, и, дивное дѣло, при дополненіи жестами, его кое-какъ понимали. A говорилъ онъ обо всемъ: о Петербургѣ, о своемъ житьѣ-бытьѣ, о женѣ, о торговлѣ.

— Ma фамъ бьянъ фамъ, но она не любитъ буаръ венъ. Нонъ буаръ венъ, — объяснялъ онъ внезапный отъѣздъ Глафиры Семеновны и при этомъ щелкалъ по бутылкѣ пальцами и отрицательно качалъ головой.

— Oh, monsieur! Presque toutes les femmes son de cette faèon [34],- отвѣчалъ ему одинъ изъ французовъ безъ сюртуковъ.

— Какъ женатые мужчины, такъ и замужнія женщины — несчастные люди. Это я по опыту знаю, — поддакивала раскраснѣвшаяся мадамъ Баволе. — Вотъ я теперь вдова, и ни на что не промѣняю свою свободу.

Волосы ея растрепались, высокая гребенка съ жемчужными бусами съѣхала на бокъ, лицо было потно и подкрашенныя брови размазаны. Она была совсѣмъ пьяна, но все-таки еще чокалась съ Николаемъ Ивановичемъ и говорила:

— Buvons sec, monsieur!.. [35].

— Зачѣмъ мусье? Пуркуа мусье? Надо по-русски. A ля рюссъ. Я — Николай Иванычъ, — тыкалъ онъ себя пальцемъ въ грудь.