Наши химические сердца - [63]

– Это было мое свадебное платье, – безжизненно произнесла она, глядя на мокрую кучу кружева. – Я уже сказала «да».

Потом она, дрожа, села в машину, пристегнулась и подтянула колени к груди, живая, но пустая, ходячий похоронный венок с вплетенными в волосы цветами.

По дороге домой мы молчали. Я включил обогреватель, чтобы Грейс могла согреться. Она вся покрылась мурашками, но не дрожала, а сидела абсолютно неподвижно, как статуя падшего ангела.

Все окна в ее доме горели. Мартин, его жена Мэри, мать Грейс и двое полицейских стояли на лужайке. Я замедлил ход, они бросились к машине, но Грейс подняла руку, останавливая их, и они остановились и стали ждать.

Грейс повернулась ко мне.

– Я убила их сына и в награду они платят за мое лечение и разрешают жить у них дома. Это одна из причин, почему я не могу быть с тобой. Я просто не могу вот так взять и плюнуть им в лицо. Не могу сначала смотреть, как их сын умирает рядом, а всего через пару месяцев взять и влюбиться в кого-то еще. Понимаешь?

Я понимал, наверное, но от этого не становилось легче. Неужели родители Дома не хотят, чтобы она жила дальше? Неужели хотят, чтобы она мучилась в отместку за то, что сделала?

Когда она впервые привела меня на заброшенную станцию, я спросил, какие у нее могут быть грехи, и теперь получил ответ.

– Тебе кажется, что ты заслужила эту скорбь. Ты думаешь, что, терзая себя, отрабатываешь долг перед вселенной. Для тебя это искупление.

– Когда мне грустно, чувство вины отступает, и я уже не кажусь себе таким ужасным человеком. Это меньшее, что я могу сделать для Дома и его родителей. Неужели ты не понимаешь? Для меня это единственный способ восстановить справедливость.

– Значит, ты сама посадила себя в тюрьму. И надолго? На год? Два года? Или на всю оставшуюся жизнь? Сколько боли нужно вытерпеть, прежде чем выплатишь долг?

– Хотя бы еще чуть-чуть.

– Боже, Грейс. Ты не виновата. Ты его не убивала. Это был несчастный случай.

Она отстегнулась, убрала волосы за уши, наклонилась и поцеловала меня, прижавшись ко мне своей почти обнаженной грудью. Я держал ее за подбородок, она гладила меня по волосам, и на секунду мне показалось, что мир стал лучше, хотя в нем по-прежнему царил полный разброд. Но потом она отодвинулась, как делала всегда, и взглянула на меня, как будто пыталась что-то сказать, но не могла найти слов.

– Почему ты меня поцеловала? – тихо спросил я, потому что действительно не понимал. – В тот первый вечер? Почему поцеловала меня, если знала, что никогда не сможешь отпустить его?

– Тебе лучше не знать, – прошептала она. – Тебе лучше не знать.

– Я хочу знать. Я должен.

– Потому что я была пьяна и ты оказался рядом, а я скучала по нему, – Грейс покачала головой. – Господи, да как тебе не противно смотреть на меня после того, что я тебе сделала? – прошептала она.

– Просто я люблю тебя.

Не было смысла это скрывать. И не было ничего постыдного в том, чтобы признаться первым. Я говорил правду. Не знаю, в какой момент я перестал просто хотеть ее и полюбил по-настоящему, но это случилось.

– Генри, ты не знаешь, что такое любовь, – ответила она таким тоном, будто сообщала мне, что я идиот. – Ты даже не знаешь, кто я. Это детская влюбленность, это пройдет.

Я ничего не ответил. Сделал глубокий вдох, отвернулся и стал смотреть в окно. А Грейс взяла свои мокрые туфли и вышла из машины в одном нижнем белье и моей куртке.

– Спокойной ночи, – произнесла она, но я лишь кивнул, потому что не мог говорить.

Мартин, Мэри и мать Грейс бросились обнимать ее, полицейские проводили их в дом, подальше от холода, туда, где ей придется и дальше отрабатывать долг перед родителями ее погибшего парня. А я остался один в темноте.

Неужели она действительно верила, что ей и Сойерам станет лучше оттого, что она погрязнет в печали? Или ей просто нравилась боль? Нравилось горевать? Нравилось ощущать боль всеми миллиардами своих атомов, потому что она была уверена, что заслужила это?

Я написал маме, что с Грейс все в порядке, но я немного задержусь. А потом поехал туда, куда старался не заглядывать уже несколько месяцев, в место, которое постоянно присутствовало где-то на задворках моего сознания. Но до сегодняшнего дня я не подозревал, что хочу там побывать.

На кладбище оказалось совсем не страшно. Не было ни тумана, ни завываний вдали, ни парящих воронов. Сначала я шел вдоль рядов могил быстро, вздрагивая при каждом звуке, но потом расслабился. Могила Дома была там, где мы видели Грейс несколько месяцев назад. Она вся была усыпана цветами: некоторые давно завяли, их лепестки унес ветер, но были и свежие, целые цветочные гирлянды. Она по-прежнему ходила сюда каждый день. Обещала постараться перестать, но не перестала.

Надпись на могильном камне была проста, всего три строчки:

Доминик Генри Сойер

17 лет

«Если бы любовь могла тебя спасти, ты жил бы вечно».

Я провел рукой по буквам его второго имени. У нас с Домом оказалось так много общего. Имя. Запах. Любимая. Я попытался представить нас друзьями – в другой жизни, в той, где я не ревновал бы к его костям. Но нет. Вряд ли. Любовь, о которой говорила Грейс, существовала вне пространства и времени. В любой вселенной, в любой жизни они всегда были бы вдвоем, а я всегда был бы вторым, менее значимым.