Нашествие - [37]

Просто знакомый. Просто ещё один визит. Всем скучно, но так у воспитанных принято, и оба они это, слава богу, понимают.

— Как мило, что вы пришли, господин Бурмин.

Но когда увидел её расстроенное лицо, набрякшие веки, морщину между бровями, то растерялся. Забыл все обдуманные вариации: и приличные, и невозможные. Разум и воспитание подсказывали сделать вид, что ничего не заметил. Но точно бес какой толкнул в спину, и с языка сорвалось искреннее:

— Простите мою бестактность. Всё ли хорошо?

Мари была готова к холодному безразличию. Даже к забродившей за годы злобе. Но не к этому. В груди начал расти, распирать шар.

— Нет. Да. Простите. Всё хорошо.

«Я рад», — следовало ответить и откланяться, тактично притвориться, что не заметил, оставить её одну, дать время прийти в себя. А потом забыть сюда дорогу.

Но тот же бес пихнул его опять — к Мари:

— Что-то случилось?

— Да… Нет. Ах, это из-за Алёши. Так странно… Я сегодня вдруг подумала, что он навсегда мой маленький брат с розовыми ручками, хотя я уже давно не могу его взять и поднять… — Она прижала ладонь ко лбу. — Какая глупость. Простите.

— Нет, я понимаю.

— Вы не знаете, что за господин Егошин держит игру на Болонной?

— Алёша у него играет?

«Я делаю не то. Всё это страшно неприлично, — ужаснулась она. — Зачем я всё это рассказываю — чужому человеку?»

— Да… Нет… Всё хорошо. Я просто немного устала. Говорю глупости. И думаю глупости.

— Я всё об этом выясню, — пообещал Бурмин, — и позабочусь об Алёше.

«Какого чёрта я несу — у неё для этого есть муж», — дёрнулся. Но этот наспех поставленный картонный муж плоско повалился.

— Боже мой, нет. Что вы. Я совсем не имела в виду…

Мари почувствовала, как против воли в её взгляде вспыхнула благодарность, и отвела его:

— Не слушайте меня. Всегда после балов несколько дней чувствую себя немного нездоровой. — Попробовала улыбнуться, пошутить: — Уже не юная барышня, увы, чтобы плясать ночь напролёт. Мамашам полагается сидеть у стены.

Но и эта кое-как выдвинутая ширма в виде семьи завалилась набок. Вышло жалко.

— На бале… — заговорил и умолк Бурмин. Сердце его тяжело билось.

Они смотрели друг другу в глаза.

Оба чувствовали одно. То же самое, что испуганно ощутили на бале: отсутствие между ними чего-то важного, и потому — какую-то тошнотворную свободу. Свободу сказать что угодно. Свободу что угодно сделать.

Оба ужаснулись ей.

Бурмин уже потянулся, чтобы взять её руку, но вдруг остановился, будто бес и здесь держал ухо востро: отвёл. И вовремя. Зашуршало поодаль платье, в открывшуюся дверь плеснули голоса:

— Бурмин! Как мило! Вот сюрприз! Лакей сказал: господин Бурмин. Ба!

Граф и графиня вошли в гостиную. Оба бдительно оценили мизансцену. Но Мари и Бурмина разделяло приличное расстояние, лица не выражали ничего. «Слава богу, — подумала мать. — Ещё не хватало».

— Здравствуйте, голубчик.

Они расцеловались с Бурминым, обменялись вопросами о здоровье — его, тётки Солоухиной; новостями тоже бы обменялись, да не было. Принялись обсуждать прошедший бал.

Мать бдительно поглядывала то на Мари, то на Бурмина. Что-то было не так. Но что? Оба сидели далеко друг от друга, друг на друга не смотрели — может быть, как раз слишком уж старательно. «Зачем вообще притащился? Голодранец. Постыдился бы сюда казаться. После всего», — но мать очаровательным смехом ответила на замечание гостя.

Вошёл Облаков. И все были благодарны ему, когда после обычных любезностей он взял Бурмина за локоть:

— Прошу меня простить: похищаю. Идём, Бурмин. Покажу тебе свои трубки. А если какая понравится, то и угощу.

Графиня смотрела им вслед со сладкой миной и отнюдь не гостеприимными мыслями: «Пинка бы ему дать с лестницы, а не трубку».

— Зачем он являлся? — недовольно наклонилась к дочери.

— Как все, — равнодушно бросила та. — С визитом.

— Господин Бурмин не совсем одичал, — проскрипела мать. — Какая прелесть.

— Ну вот, — сказал радушно Облаков, затворив за ними дверь кабинета. — Бабье царство отрезали. Садись, где тебе улыбается.

Он говорил и диву давался, как легко вернулся в тот дружеский тон, что был между ними шесть лет назад. Хотелось верить, что и Бурмин чувствует то же самое. Но не хотелось слишком уж заглядывать ему в глаза. Облакову случалось подмечать эту манеру у других, он находил её собачьей.

— Сейчас я покажу тебе трубки, — раскрыл он ящик на столе.

— Только если сам хочешь.

— Тогда сигару? Есть свежие голландские.

Бурмин покачал головой.

— Ты разве не куришь?

Рука Облакова остановилась на поднятой крышке:

— Ну? Надо приняться заново. Как это? Офицер — и не дымит.

— Я и не офицер.

Облаков медленно опустил крышку. Бурмин так и не сел. Он оглядывал картины на стенах кабинета. Или просто ухватился за первый предлог отвести взгляд.

— Так-так. А я решил, что уговорил тебя вернуться в полк.

— Давай оставим…

— Но ведь твоя болезнь… Твоя рана, — быстро поправился Облаков, — тебя больше не беспокоит. Ты выходишь в свет. Танцуешь.

— С твоей женой, — попробовал шутливо перевести тон Бурмин. — Вот ты к чему! Признайся. Ревнивец!

— Не в этом дело. — Крышка выскользнула и треснула, сильнее, чем ему хотелось. — Но войны с Бонапарте не избежать.