Наше житье - [3]

— Прямо нечистая сила со всех стен прет.

Потом обжилась и привыкла.

А Илья Иваныч, однажды вернувшись поздно домой и не нашарив сразу выключатель, сильно забодался.

Живут Овечкины тихо. Играют после обеда в дурака. По утрам волнуются — как стоит франк, не прыгнул ли доллар, хотя ни франков, ни долларов у них давно нет — все обращено в марки. Выбран был самый скверный момент, и скудный запас валюты разменян.

Естественно, что в скверный момент человек и рассуждает скверно.

— Чего тут еще ждать! — рассуждал Илья Иваныч. Может, завтра еще хуже будет. Ну-ка благословясь…

Благословясь и ухнули.

Когда знакомые укоряют их за легкомыслие, они загадочно поджимают губы и говорят:

— Ничего еще не известно. Одни наши знакомые знакомы с женой одного банкира, так та говорит, что именно так даже многие банкирские дома поступают. Возьмут да все не вовремя и продадут. Лопнут? Ну так что ж? Так только профаны рассуждают.

Вечером идут греться в кинематограф. Там хорошо — тепло, уютно, музыка играет. Если очень зазяб, можно два сеанса просидеть — в два-то уж непременно распаришься.

Следить за экраном трудно. Надписи по-немецки и скачут так быстро, что Илья Иваныч иногда только первое слово разобрать успеет, а они уж и готово.

— Зи, нет не Зи. Фи. Фибер… Что это за Фибер? Фамилия, что ли? Ах черт, уже и переменили!

Сюжеты запутанные. Анна Петровна, как женщина, более юрка мыслью. Скорее соображает.

— А вот и тетка явилась, — говорит Илья Иваныч, выпуча глаза на экран.

— Это не тетка. Это наоборот Эльзин жених.

— Жени-их? Ну, теперь-то я и сам вижу, что жених. А то в пальто брюк не видно.

Мелькает, мелькает в глазах. Ноги, слава Богу, тоже согреваются.

— Леденцы не забыла?

— Нет. Вот. Бумажку только не забудь развернуть.

Тепло. Музыка играет тихо, точно в калошах… Надо бы купить, а то сыро. Сколько могут стоить калоши?!… если за один франк дают тысячу марок… то есть… финский доллар.

— Дззбан! — грохнул барабан.

— А? Ффу! Задумался и пропустил.

Но показать перед Анной Петровной неловко, что просто задремал. Лучше свалить все на немцев.

— Какие пьесы у немцев дурацкие! Смотри-ка — почему эта девица в голом везде, будто индусска.

— Так она же и есть индусска! Это ее национальный костюм.

— А почему же она раньше-то в европейском платье ходила?

— Когда?

— Да когда на пишущей машинке писала.

— Она? На машинке?

— Ну конечно! Когда еще к ней толстяк с цветами подсыпался…

— Господи! Да ведь это другая пьеса была, комедия. А теперь идет драма из индусской жизни в джунглях.

— Значит, та уже кончилась? Чего же они, дураки, не объявляют, как-нибудь поосновательнее… Человек не обязан все сам соображать.

Кончился сеанс.

На улицах темно, мокро, от почерневших домов дует.

Морской ветер — сырой и рыбой пахнет. Удивительная страна — континент, а ветер развели морской.

Ху-у-до нам!

Ску-уч-но нам!

У-у!

Шляпка

Варенька Звездочетова, хористка частной оперы, проснулась невыспавшаяся, но веселая.

Не выспалась она оттого, что полночи примеряла новую шляпку — синюю, с синим бантом и синей птицей — настоящей синей птицей счастья.

А веселая она была оттого, что поэт Синеус Труворов обещал повезти ее сегодня кататься.

Поэт очень был интересен.

Он пока что стихов не сочинил, а придумал только псевдоним, но это не мешало ему быть очень поэтическим и загадочным, может быть, даже в большей степени, чем иному настоящему поэту с настоящими готовыми стихами.

Варенька быстро оделась, схватила новую шляпу и принялась снова примерять.

— Поразительно!.. Особенно так, в профиль!

О! Женщина в такой шляпе может себе позволит много такого, о чем в простом колпаке и подумать не посмеешь!

Она может быть лукавой, и задорной, и мечтательной, и надменной. Она все может, и все выйдет у нее хорошо.

Для контраста Варенька достала старый отслуживший черный колпак и надевала по очереди то его, то синюю мечту. Прикалывала, завязывала вуаль и повторяла одинаковые гримаски. Как пошло и жалко выглядели они под черным колпачком, и как неотразимо — под крыльями синей птицы счастья.

Звонок, и знакомый голос заставил ее опрометью кинуться в переднюю.

Поэт без стихов стоял уже там, улыбался и восторженно смотрел на нее.

— Едемте, скорее, извозчик ждет…

Она хотела забежать к себе в комнату и еще раз взглянуть на себя в зеркало, но он не пустил. Он насильно надел на нее пальто и потащил к выходу.

— Вы сегодня какая-то особенная! — шептал он, прижимая к себе ее локоть. Я не понимаю в чем дело, но глаза не могу оторвать от вас.

— Я-то знаю в чем дело, — думала Варенька. — Дело в том, что на мне новая шляпка.

Но поэту она этого не сказала. Пусть думает, что она сама по себе так хороша. Очень нужно признаваться, раз это невыгодно.

Она только улыбнулась в ответ, только чуть лукаво скосила глаза, и он прижал ее к себе еще крепче.

На улице было так хорошо! Цвела городская весна, пахнущая плесенью и каштанами. Но солнце было настоящее, то самое, которое светит в полях и лугах всего мира, всей глупой, круглой земле, и облачка около него крутятся веселые, весенние, барашковые.

На мосту мальчишка продавал ландыши, бежал за экипажами и вопил истошным голосом, что торгует себе в убыток.