Наше неушедшее время - [58]

Горячо обсуждали приемы политической борьбы. Раскопали даже записку, которую Ленин послал Г.В. Чичерину 25 февраля 1922 года. «Нашу ноту по поводу отсрочки Генуэзской конференции следует составить в самом наглом и издевательском тоне, так, чтобы в Генуе почувствовали пощечину. Действительное впечатление можно произвести только сверхнаглостью»[132]. Спорили, насколько допустимы и насколько действенны такие методы. Но с мнением Ключевского, что политика – это прикладная история, согласились все.

Больше всего спорили о том, куда идет мир: это ведь самое важное для будущих политологов. В чем будет и дальше проявляться усиление роли бывших колониальных и зависимых стран? Не захотят ли они поквитаться со своими бывшими метрополиями, с Европой? А в самой Европе – насколько живуч будет имперский синдром, уверенность в своем превосходстве, взращенная столетиями?

И конечно, как скажутся расовые и национальные проблемы? Неизбежно ли столкновение цивилизаций? Можно ли говорить о «черном расизме» – ответе на белый, европейский? Как скажется на Европе многомиллионный приток иммигрантов? Сохранятся ли в Европе национальные государства, если во Франции, например, уже 7 млн мусульман? И не развалят ли локальные национализмы Испанию?

Все это студентов волнует. Литературу читают, не только Интернет. Знают Шпенглера. Читали книги о национальных проблемах и национализме, переводную литературу, многотомные труды о глобализации и даже книгу «Смерть Запада» Бьюкенена. Это они принесли мне опубликованные лишь в 2007-м заметки Роберта Рождественского. И процитировали: «Национализм может именовать себя патриотизмом сколько угодно раз. Однако по сути своей, по законам своего развития он все равно превращается в фашизм. Самый обыкновенный фашизм. Со всеми вытекающими из этой идеологии последствиями. Главным последствием в таких случаях бывает кровь. Это именно она вытекает».

Бурно обсуждали известную «лестницу Владимира Соловьёва»: «Национальное самосознание – национальное самодовольство – национальное самообожествление – национальное самоуничтожение». Большинство сошлось на том, что эти слова великого философа стали в наше время неизмеримо злободневней, чем в конце XIX столетия, когда были высказаны.

И вечный вопрос: что делать? Как все эти проблемы скажутся на нас, на нашей стране? Почему развалился Советский Союз? Гарантирована ли Россия от нового распада? Не приведет ли лозунг «Россия для русских» к тому, что будет «Татарстан – для татар», «Башкортостан – для башкир», а «Сибирь – для тех народов, которые жили здесь до Ермака»?

Я показал им надпись, которую на своей книге «Пашков дом» сделал мне Коля Шмелёв: «Мы с тобой – одной крови». Он написал это, когда еще не был ни академиком, ни директором Института Европы. Но и затем, на своих новых книгах писал подобные слова. Да и в самих книгах – та же идея.

Я говорю студентам: «Если мы все, при любых национальных и даже расовых отличиях, будем всегда помнить, что у нас – общее прошлое и общее настоящее, то будет и общее будущее».

В общении преподавателей со студентами: если раньше влияние шло с одной стороны, от преподавателей, то теперь все бо́льшую роль, наверно, будет играть влияние обоюдное. Студенты, а тем более аспиранты, молодые ученые, становятся не учениками, а коллегами.

Ирина Ивановна Филатова была студенткой, аспиранткой – я был ее научным руководителем. А в конце 80-х стала заведовать той кафедрой в МГУ, где я работал.

Я не люблю выражение «мой ученик». И не только из-за того, что в нем есть что-то высокомерное. Право студента – считать или не считать тебя своим учителем. Но не твое – считать его своим учеником.

Не очень люблю и слово «ученый». Оно значит только, что тебя учили. А выучился? К тому же, как считал Чехов, «университет развивает все способности, в том числе – глупость»[133].

IX

Сейчас бы так!

Об этом я уже вспоминал, писал. Но уж очень важно. Казалось бы: такого никак не могло быть. А ведь было! Поэтому пишу опять.

Три десятилетия – с начала 1960-х до начала 1990-х – существовал закрытый канал советско-американских переговоров.

Во время холодной войны, когда СССР и США обменивались взаимными обвинениями, сплошной руганью и угрозами, все же было стремление искать взаимопонимание.

Разве не фантастика?

Насколько обсуждения были откровенными? Ни на каких весах не взвесишь. Но, безусловно, куда более открыто, чем это позволялось дипломатам.

С чего и почему начались эти переговоры? С 1960-го, когда американский самолет-разведчик оказался над Уралом, и Хрущёв, естественно, был вне себя. А в 1962-м американцы были вне себя, когда Хрущёв завез ракеты на Кубу.

В результате таких событий оба правительства, очевидно, поняли, что из-за каких-то совсем уж непредсказуемых поступков может начаться новая большая война. Должно быть, только так можно объяснить, почему они пошли на создание канала взаимопонимания. Каких-то официальных объяснений я не видел: ни с советской стороны, ни с американской.

А каковы мои личные впечатления?

Меня вовлекли летом 1977-го. Позвонил Евгений Максимович Примаков и без всяких объяснений сказал, что я должен прийти в тот же день на аэродром Внуково. Что прилетела американская делегация, и мы должны вместе тем же вечером отправиться в Юрмалу, где состоится наша конференция.