Наша юность. Мистерия о милосердии Жанны Д'Арк - [23]

Пеги не пал духом — и Тетради сумели продержаться еще четыре года.

В последние годы Пеги наряду с религиозными сочинениями создавал философские работы. Была написана поэма, состоящая из двух диалогов: «Диалог истории с христианской душой» и «Диалог истории с языческой душой» (1913–1914 годы), а также поэма «Ева» (1913 год), очень высоко ценимая им: «Эта "Ева"  — самое значительное, что было создано в христианстве за последние два века»,  — писал он Лотту. [138] Наконец, последнее произведение Пеги, напечатанное в Тетрадях, «Заметка о г-не Бергсоне и философии Бергсона» (26 апреля 1914 года), где Пеги отдал дань своему духовному наставнику. Эта публикация вызвала множество чрезвычайно хвалебных отзывов, что в отношении Пеги бывало крайне редко. Так, например, Жак Ривьер, редактор журнала Нувель ревю франсез писал Пеги:. «Не могу удержаться, чтобы не сказать Вам, какой прекрасной, глубокой, важной считаю я Вашу "Заметку о г-не Бергсоне"… Это одна из тех книг, которые больше всего взволновали меня за многие годы. Только вам присуще умение найти истину так близко, что никто бы не решился ее искать там». [139]

В мае 1914 года Пеги принялся за новую работу «Объединенная заметка о г-нс Декарте и картезианской философии», в которой, несмотря на название, он вовсе не исследует философию Декарта, а выражает, в сущности, свое предельно концентрированное отношение к авторитарности церкви и Ватикана и к тому, как он понимает свободную веру, веру корнелиевского Полиэвкта, веру Жанны д'Арк, веру самого Христа.

Эта работа осталась незаконченной. Началась первая мировая война. Завершился «земной миф» жизни Пеги.

НАША ЮНОСТЬ

Одна семья республиканцев–фурьеристов. — Семья Миллье. — После стольких счастливых встреч, после выхода в свет тетрадей Вильома [140] нашим Тетрадям действительно повезло, потому что сегодня появилась возможность начать публикацию архивов, принадлежащих одной семье республиканцев. Когда г–н Поль Миллье впервые пришел ко мне с этим предложением, он с неисправимой скромностью, свойственной людям, приносящим издателю действительно нечто стоящее, не преминул извиниться: Вы увидите, там есть письма и Виктора Гюго, и Беранже. (Он хотел предупредить возможные вопросы, подчеркнув, что в. принесенных им бумагах есть документы, касающиеся великих людей, написанные великими людьми, документы исторические, об исторических деятелях и, естественно, документы неизданные). Там есть письма о завоевании Алжира, [141] о мексиканской экспедиции, [142] о крымской войне (или, может, вернее об итальянской кампании). [143] (Как бы в свое оправдание он ссылался на то, что среди этих бумаг есть документы исторические, свидетельствующие о великих событиях истории, документы появившиеся вместе с великими событиями и, естественно, документы подлинные, но, конечно же, неизданные). Я ответил ему, что всего этого не надо.

Понимаете, сказал я ему, не надо. Не оправдывайтесь. Наоборот, гордитесь. Писем Беранже и Виктора Гюго — масса. Их девать некуда. Ими полны библиотеки, которые и создаются для них (и из–за них) Только благодаря им и существуют библиотекари. Да и мы, друзья этих библиотекарей. [144] Уж этого нам хватает, хватает, хватает. А нам все продолжают их печатать. И даже когда они совсем иссякнут, их все еще будут публиковать. Потому что при необходимости мы их сфабрикуем. Да нет, мы уже их создаем, мы их просто сочиняем. И в этом деле нам поможет семья, потому что за них всегда заплатят авторский гонорар.

Но нам–то нужно совсем другое — то, что невозможно создать, а именно письма людей, чье имя отнюдь не Виктор Гюго, Кине, [145] Распай, [146] Бланки [147]. Фурье [148] — это прекрасно. Но нам интересно со всей точностью и определенностью узнать, какие войска, какие достойные восхищения легионы стояли за этими мыслителями, этими республиканскими вождями, за этими великими основателями Республики.

Мы хотим иметь то, что никому невозможно сфабриковать, то, что никому неподвластно подделать.

История хорошо ли, плохо ли, скорее плохо, чем хорошо, но поведает нам о великих деятелях и вождях, это ее дело. А за неимением истории мы узнаем о них от историков_или от преподавателей (истории). Мы же стремимся познать то, что невозможно придумать, хотим знать и узнать отнюдь не о главных действующих лицах, великих масках, великой игре, великих свидетельствах, не о театре и представлении; мы хотим понять, что скрывалось за всем этим, что лежало в основе, каким был наш народ — народ Франции, и, наконец, мы должны знать, из чего в то героическое время были сотканы народ и республиканская партия. Нам интересно заняться этнической гистологией. Нам хочется знать, из какой материи сделаны этот народ и эта партия, как жила обычная семья республиканцев, средняя, так сказать, безвестная, выбранная случайно, то есть скроенная из обычной ткани, выкроенная из целого полотнища, прямо из полотнища; во что они тогда верили, что думали, что делали — ведь они были люди действия, — что они писали; как женились, как и чем жили, как воспитывали детей; прежде всего, как они тогда появлялись на свет, ибо в то время они как раз и родились; как работали; как говорили; как писали; и если слагали стихи, то какие; и наконец, в какой земле, в какой такой обычной, самой обыкновенной земле, в каком гумусе, в какой местности, в каком краю, под какими небесами, в каком климате выросли великие