Наша юность. Мистерия о милосердии Жанны Д'Арк - [21]

Пеги начинает с определения себя и своего поколения (поколения как духовной категории) во времени. До них была Республика и были истинные республиканцы, их осталось немного. После них — «современный мир» — философско-этическое понятие, которому Пеги посвятил немало страниц в Тетрадях. Все то, что определяет понятие «политика», правит в этом мире. Это понятие дискретно, ибо «современный мир» существовал и в прошлом, в нем «жили» антиреспубликанцы, антидрейфусары, политики. Он есть и сейчас, и, увы, многие современники Пеги не выходят за рамки этого мира. Но, когда не останется в живых ни одного республиканца, ни одного дрейфусара, ни одного мистика, «современный мир» воцарится на земле. Пеги берет на себя великую и неблагодарную задачу — предупредить. Предупредить и тех и других об опасности «современного мира», о его бесплодности. «Одно и то же бесплодие иссушает… град человеческий и град Божий. Это, собственно, и есть современное бесплодие». [119]

Дело Дрейфуса стало для Пеги «последним рывком, высшим усилием… героизма и… мистики, самым героическим рывком». [120] В 1910 году, когда Пеги пишет «Нашу юность», уже произошло его обращение, он вновь обрел веру, уже написана «Мистерия», и великое Дело его юности, нисколько не утратив своей значимости, осмысливается писателем и с точки зрения верующего христианина. Для Пеги святость Дела в том, что он, его соратники, его друзья, его подписчики боролись и жертвовали собой за «вечное спасение Франции». «В сущности мы боролись за вечное спасение, а наши противники — за спасение земное. Вот истинная, подлинная причина раскола в Деле Дрейфуса». [121] В «Мистерии» Пеги-поэт устами Жанны раскрывает крамольную, святотатственную мысль о противоречии между истинной христианской верой и религией. В «Нашей юности» Пеги-публицист продолжает эту мысль: «Политические силы Церкви всегда были против мистики. Особенно против мистики христианской». [122] Именно в этой работе дается ответ на вопрос, скорее на упрек, постоянно преследовавший Пеги как со стороны противников, так и со стороны многих друзей, а впоследствии исследователей его творчества, критиков: как согласуется юношеский социализм-атеизм Пеги с его обращением, с его верой в зрелые годы? В который раз встает вопрос об отступничестве Пеги. «Наш дрейфусизм был религией, я беру это слово в самом буквальном, точном его смысле, был религиозным порывом … для нас, в нашей среде, внутри нас самих это религиозное движение было христианским по сути… оно росло из христианского корня». [123] Пеги сохранил свое неприятие догматов католической Церкви, которая стала «религией богатых», перестала быть «приходом верующих», утратила милосердие.

Как будто предвидя упреки будущих читателей и критиков, Пеги отвечает всем, кто посмел или посмеет упрекнуть его в предательстве и отступничестве или, как делают это современные критики, в противоречивости. Он дает необычайно глубокий и оригинальный анализ понятия предательства, измены как таковых: «когда… человек, наделенный сердцем,.. останавливается там, где нужно остановиться, отказывается измениться там, где требуется изменить себе, …отказывается, храня верность мистике, вступать в политические игры… тогда политики имеют обыкновение называть его… предателем». [124] «Взять свой билет в начале пути, в какой-то партии… и ни разу не задуматься, куда идет поезд и, упаси Бог, по каким рельсам… это означает, — по мнению Пеги, — стать преступником». [125] Пеги всегда пристально следил, по каким рельсам катил его поезд, но именно поэтому его и обвиняли в измене, ведь «Если вы вслед за политиками не подменяете мистику политикой,.. то они сами обвинят вас в измене». [126]

Разделяя духовную жизнь своей страны на два полюса — политика и мистика, — Пеги выводит на передний план две фигуры, символизирующие эти полюсы. Одна — его бывший кумир, перед которым преклонялся юный социалист Пеги и который не прошел проверку Делом Дрейфуса. Он стал политиком. Пеги называет его барышником. Для Пеги именно он предатель. Не потому что он — политик, таких много, а потому что политик, а продолжает рядиться в мистика: «…они думали, что будут одновременно играть в свою политику и в нашу мистику… Играть в мирские игры со власть имущими этого мира и одновременно использовать мистику и деньги бедняков… Именно в силу этого ответственность Жореса в данном преступлении, в этом двойном преступлении… достигла своей высшей точки». [127] В этой характеристике, быть может, не вполне объективной, бескомпромиссность Пеги проявляется в полной мере. Второй полюс — Бернар-Лазар. Ему посвящены, пожалуй, самые прекрасные, самые вдохновенные страницы «Нашей юности». Имя журналиста Бернара-Лазара мало известно в России. Между тем именно Бернар-Лазар предоставил Золя документы, свидетельствующие о невиновности Дрейфуса и побудившие Золя опубликовать в Орор знаменитое «Я обвиняю». В 5-й Тетради 5-й серии Пеги присоединяется к протесту Фернана Бернара, брата Лазара, вызванному утверждением Клемансо, будто инициатором борьбы за оправдание Дрейфуса был Золя. На самом деле еще в 1886 году Бернар-Лазар опубликовал брошюру «Юридическая ошибка: правда о деле Дрейфуса».